Варварские тексты: Соловьёв Юрий Павлович. Введение в археологию варваров

Впервые: под псевдонимом Георгий Павлович в журнале «Волшебная гора» том V . Москва, 1996.

Настоящая публикация приводит более полную версию статьи.

Ю. Соловьев. Введение в археологию варваров

1. Семен Бобров

Т. Карлейль сказал однажды по поводу поэзии Новалиса: “Необходимо помнить, что у литературы безусловно есть еще другие цели, кроме развлечения на час-другой; что эта последняя цель, как она ни привлекательна, - на самая возвышенная и не самая существенная. Поэтому мы и говорим, что импровизаторы не должны переступать известных границ; а читатели, или по крайней мере небольшая часть их, должны помнить, что есть области человеческого знания, еще полные неисследованной глубины и трудностей; что слово “неясный” не вполне тождественно слову “бессмысленный”; что зрение бывает иногда в таком состоянии, когда и самый свет кажется тьмой; одним словом, что при чтении книг иной раз бывает вовсе нелишним несколько терпения и попытки рассуждать” (1). Для уяснения этой истины русскому литературному обществу следовало пройти немалый путь. Когда уже существовали стихи Хлебникова, Клюева, Вяч. Иванова, человек, имевший прямое отношение ко времени, о котором мы будем говорить, - и даже во многом открывший время это современникам, - М.О. Гершензон - писал В.В. Розанову в 1912 году: “... В 20 - 25 лет для меня Пушкинская ясность была каноном поэзии, а теперь вот я признаю за Вяч. Ивановым право писать непонятные стихи , потому что, кажется мне, он - Божьей милостью” (2). Но XX век вообще признал и за поэтами прошлых времен “право писать непонятные стихи”. Конечно, круг поклонников такой литературы никогда не был особенно широк, но это и к лучшему. Единственное важно - было понято, что именно здесь находится центр языковой жизни, слова обретают подлинный смысл и гармонию, непривычную, но верную.

За последние сто лет были вновь открыты поэты-метафизики, Блейк, Гельдерлин, Новалис... В России, благодаря И. Бродскому, стал привычен тон Кантемира. Но русским современникам Гельдерлина и Блейка повезло меньше, хотя они того не заслуживают...

О Семене Сергеевиче Боброве (1765 - 1810) молодые его современники оставили весьма однозначные отзывы. Согласно их словам, поэт этот представлял собою фигуру комическую и несуразную, сочинения которой устаревали, как только выходили из-под пера. Да мало того - из-за обилия непонятных церковнославянских слов напрочь пропадало желание читать его тексты. П.А. Вяземский на смерть Боброва написал эпиграмму: “Нет спора, что Бибрис богов языком пел, Из смертных бо никто его не разумел.”

Прозвище “Бибрис” привязалось к Боброву по созвучию его фамилии с латинским глаголом bibere - пить. Он и в самом деле, как многие русские литераторы, отдал дань этой привычке,в чем, к примеру, К.Н. Батюшков не преминул его укорить: “Как трудно Бибрису со славою ужиться ! Он пьет, чтобы писать, и пишет, чтоб напиться !”

Надо сказать, Константин Николаевич, будто бы не предвидел судьбы своей, вдоволь поиздевался над “литературным безумием” Боброва. Свое “Видение на брегах Леты” (1809) Батюшков, будто бы изнывающий от безрифменных стихов “поэта-архаиста”, начинает: “Вчера, Бобровым утомленный, Я спал...” А ниже, изображая “уродливую” душу бобровской поэзии, от ее лица изрекает: “... Я - виноносный гений. Поэмы три да сотню од, Где всюду ночь, где всюду тени, Где роща ржуща ружий ржот..! ” И, поминая столь же “нелепого” Василия Тредиаковского, подводит итог: “Один отец “Телемахиды” Слова сии умел понять”. Не лучше обстояло дело и в переписке. В 1807 году Батюшков пишет Гнедичу: “... лучше упасть с Буцефала, нежели падать, подобно Боброву - с Пегаса” (3). Дальше - больше: “... она воняет хуже Стикса, хуже Боброва стихов...” (4) и т.д., и т.п. Конечно, следует отдать должное полемическому запалу того времени, когда “карамзинисты” сражались с “архаиками”, однако, трудно понять, как такое “новшество” - “белый стих”, могло вызвать столь уничижительную репутацию для своего сочинителя.

Однако, минуло чуть больше десяти лет, и отношение несколько изменилось. В 1821 году А.С. Пушкин пишет брату из Кишинева в Петербург и просит прислать бобровскую “Тавриду”(5) - ту самую поэму, писанную белым стихом, что так возмущала Батюшкова. А спустя два года, из Одессы в Москву он пишет Вяземскому, прежнему бобровскому ненавистнику: “Меня ввел во искушение Бобров: он говорит в своей “Тавриде”: Под стражею скопцов гарема. Мне хотелось что-нибудь у него украсть, а к тому же я желал бы оставить русскому языку некоторую библейскую похабность. Я не люблю видеть в первобытном нашем языке следы европейского жеманства и французской утонченности. Грубость и простота более ему пристали. Проповедую из внутреннего убеждения, но по привычке пишу иначе” (6)...

Тем не менее Бобров уже в пушкинские времена, казалось, был почти забыт, а тексты его упоминались изредка, как вызывающие чисто археологический интерес. В начале 70-х годов нашего столетия Ю.М. Лотман опубликовал довольно большую (и очень хорошую) подборку стихов Боброва в антологии “Поэты 1790 - 1810-х годов” (Л., 1971, С. 68 - 160), а позже бобровские творения появлялись в различных антологиях, но помалу и как-то походя. Бобров не стал фигурой литературной, а так и остался - археологической.

Если следует говорить о параллелях, то Семену Боброву в истории более всего соответствует император Павел I, чью смерть воспел поэт и чью судьбу, а вернее всего, репутацию, повторил в литературе.

Его, кому в недавны леты

Вручило небо жребий твой,

И долю дольней полпланеты... (7)

Никаких особенных скорбей по поводу смерти государя Павла Петровича Россия не ощутила. Вернее, официальная Россия. Еще раньше можно было заметить некую странность - никто из штатных портретистов не отнесся к изображаемому императору с должным уважением, и лишь один, вовсе необязательный карандашный рисунок С. Тончи представляет Павла Петровича государем. И вот еще Семен Бобров, Бибрис, нелепый в глазах молодежи человек, чьи стихи, как казалось в 10-е годы XIX века, могут лишь испортить журнал или альманах, чья последняя книга издана была в 1812 году только из жалости к вдове и детям его...

Се власть веков неодолимых,

Что кроют радугу иль гром !

Одне падут из тварей зримых,

Другие восстают потом.

Тогда и он с последним стоном,

В Авзоньи , в Альпах возгремев

И зиждя гром над Альбионом,

Уснул, - уснул и грома гнев.

Все это к слову. Пригодился и набросок Тончи, и те слова, что Пушкин обронил. Но все это сделано наперед, для последующих поколений, оставиших, быть может, историю... Действительно, исторический взгляд на поэзию Боброва мало что дает, как вообще мало что дает время мифу (8).

Огни блудящи рассекают

Тьму в разных полосах кривых

И след червленый оставляют

Лишь только на единый миг.

О муза ! толь виденья новы

Не значат рок простых людей,

Но рок полубогов суровый.

Подобно современникам своим, Блейку и, особенно, Гельдерлину, Бобров ощущал реальность времени титанов, что воротилось в железный век “адских просвещений” (по слову А.В. Суворова). Упрекаемый в постоянном ночном колорите своих стихов, он изловил, казалось, стержень некоего ритма, что позднее очень ясно обнаружился у Ф.И. Тютчева, а в начале нашего столетия захлестнул Россию: “Смотри ! почти везде простерлась мгла густая, И атмосфера вся очреватела ей !” (9) Как сказал теперь уже Эрнст Юнгер: “Тот, кто сегодня начинает говорить о Богах, находит больше понимания, чем в первой половине нашего века, и даже больше, чем в лоне интеллектуальных элит, начиная с Вольтера”.

Титанизм был характерен для России XVIII века, которая открыла это столетие фигурой Петра. Говорят, что первый император привил народу вместо православия языческий культ отечества. Но ведь был культ самого Петра, близкий к имперскому в Риме. Находилось к этому порядком соответствий в мистических реалиях - и Камень-Петр, и Гром-камень под Медным Всадником, и Петербург-остров, он же корабль-община, подобно сектантской. Не даром ведь среди людей, поддерживавших хлыстовские и скопческие корабли был в начале XIX века начальник военно-морского департамента, масон-мистик Александр Лабзин. По тому же департаменту служил и капитан Бобров...

Наследник суровых немецких розенкрейцеров, ярославский попович был куда образованнее в смысле языковом, чем многие его однодумцы. Они, подобно адмиралу А.С. Шишкову, не особенно сведущие в “библейской похабности”, разворачивали подчас настоящую словотворческую вакханалию, до которой позднейшим футуристам было далеко. Бобров куда бережливее. И истоки свои помнит твердо. Оттого во многом и непонятен людям, в ту пору уже малоцерковным, таким, как молодой кн. П.А. Вяземский, с гордостью носивший прозвище Асмодей...

И язык литургии, казалось, более всего подходил к миру допотопному, который так притягивал Боброва. Двадцати одного года пишет он “Судьбу древнего мира, или Всемирный потоп”, чтобы вновь вернуться к картине катаклизма в последней поэме “Древняя ночь вселенной...” (1807 - 1809):

Я зрю из гроба естества

Исшедшу тень усопша мира,

Низверженну от божества.

“Гигантов богомерзкий сонм”, “люди, издревле славные”, рефаимы Писания сделались героями последней его поэмы. Слепой принц Нешам, не уберегший святыню, доверенную ему отцом, Мизрахом - напоминающим Просперо из шекспировской “Бури”:

Ты знаешь, что родитель твой

Имеет в власти мир духов.

Он царь их; - часто призывая,

И разны должности вверяя,

Он их по царству рассылает (10).

А может быть он сродни мудрецам “Новой Атлантиды” сэра Френсиса Бэкона ?.. И грозный этот отец, прогневанный на сына, казнит его слепотою, а на мир призывает потоп. И странствует бедный Нешам, чудом спасшийся от стихии, в компании мудрого Зихела по временам и странам, будто перебирая страницы книг масонских библиотек, чтобы получить исцеление у врат иерусалимских от самого Христа Спасителя и узреть славу Его. В поэме этой множество чудесных мест. Словно бы раннехристианский храм, выстроена она из осколков древних святилищ, на которых читаются еще обрывистые и грозные письмена.

Вообще Бобров много заботился о музыке, которую аранжировал самым совершенным музыкальным инструментом - языком литургии. В зловещих образах, возникших еще до поэмы, чувствуется некая симфоническая густота:

Сурова матерь тьмы, царица нощи темной,

Седяща искони во храмине подземной

На троне, из сухих составленном костей,

Свод звучный топчуща обители теней

И вместо скипетра железом искривленным

Секуща вкруг себя туман паров гнилой,

Которым твой престол весь зрится окруженным

И сквозь который зрак синеет бледный твой ! (11)

Так обращается Бобров к Сатурну-Кроносу, которого видит сердцевиной механизма, вращающего “медные шестерни” и сферы вселенной. И эта вещественность или механичность - очень характерна для того времени, когда хитроумные человеки делали осязаемым “мир духов”, когда Баскевич сопрягал пространства, Пристли воскрешал мертвецов, а масоны стремились “слить оккультизм с естествознанием...” (12)

Металлическая картина мира предстает перед нами в адских видениях “Странствующего слепца”, относящихся к главному злодею и совратителю в поэме - Рамаю, демону, Сатане:

... и вдруг хребтом холмистым

Раздвинув медны своды нощи,

Летит, как сфера огненосна,

По тусклым пустотам безмерным (13).

Это может напомнить внимательному читателю образ из мильтонова “Потерянного рая”:

Не дрогнув, Сатана, пред ним стоял,

Пылая возмущеньем; он был схож

С кометой, озарившей небосвод

Арктический , в созвездье Змееносца,

На землю стряхивающей чуму

И войны со своих зловещих косм (14).

А вот еще одно видение металлических пространств:

Толь страшна область вечной тьмы,

Колико подражать ни тщится

Творений Божьих царству в славе;

Но все там хульно, все превратно.

Там мрачный свод - железно небо;

Светила - Этны огнепальны;

Гармония - проклятья вечны... (15)

“Железно небо” - это из древней арийской мифологии, в которой мир сотворен как капкан для Ахримана, духа зла. И захлопнулась над ним небо, как множество стальных лезвий. Так создалась “концентрационная вселенная”... Впрочем, сами “словеса дней” почерпнуты из Ветхого Завета: “... И сокрушу досаждение гордыни вашея, и положу небо вам аки железно, и землю вашу аки медяну” (Левит 26; 19).

Титан-механик, чей “зрак синеет” среди конструкций, переделывающих мир. Петр-демиург, пришедший на послепотопную, болотистую землю, к “руинам” , как писал Бобров, и оплодотворивший камень, что разродился городом... Петр, “мореплаватель и плотник”, напоминает бобровского Мизраха:

... перед его лежат очами

Там книга, здесь весы, там меч,

Здесь круговод и наугольник.

Искусство мерить и счислять,

Механика в высоком смысле

Любимые его предметы (16).

В оде на “Установление нового адмиралтейства 1797” Бобров снова ухватывает ритм, зазвучавший позднее во всю силу: “Какие, - рек он, - здесь руины ? - Да будут зданья и равнины На место диких сих брегов !” (17) Не это ли прообраз “Медного всадника” ? “Здесь будет город заложен...” Руины - остатки прежнего творения, возобновленного титаном, раздвинувшим “медны своды нощи”. Но титаны управляют хаосом, которому Петрополь был лишь покровом, слегка обнажающим будущее по ночам:

Сон мертвый с дикими мечтами

Во тьме над кровами парит,

Шумит пушистыми крылами,

И с крыл зернистый мак летит.

Верьхи Петрополя златые

Как бы колеблются средь снов,

Там стонут птицы роковые

Сидя на высоте крестов (18)

Как кажется, заключен здесь некий архетип “серебряного века” в России - и как исторического явления, и как метаисторического. В городе, где сочинен был тогда же роман “Рукопись, найденная в Сарагосе”, Семен Бобров создал словесные сферы, нарядившись в которые, вернулись на землю прежние титаны, продавив небосвод в начале нашего века. И как были их признаки немногим знаемы, затаились до решающего дня за стеною сна.

Примечания:

•  Новалис. Гейнрих фон Оффтендинген. Фрагменты. Ученики в Саисе. СПб., 1995, с. 193

•  Переписка М.О. Гершензона и В.В. Розанова//Таргум. Вып. Второй. Иерусалим - Москва. М., 1991, с. 206

•  Батюшков К.Н. Сочинения в двух томах. Т. 2. М., 1989, с. 69

•  Там же, с. 140

•  Пушкин А.С. Полное собрание сочинений. Т. 8. М., 1954. с. 20

•  Тма же, с. 47

•  См.: Бобров С.С. Ночь. В кн.: Поэты 1790 - 1810-х годов. Л., 1971, С. 126-130

•  Историческую справку читатель может получить в указанной выше книге или в Словаре русских писателей XVIII века/Вып. 1. Л., 1988, С. 96 - 99

•  Поэты 1790 - 1810-х годов...с. 75

•  Бобров С. Древняя ночь вселенной, или Странствующий слепец. Часть 1. СПб., 1807, С. 107 - 108

•  Поэты 1790 - 1810-х годов...С. 83

•  Свирида И.И. Сады века философов в Польше. М., 1994, с. 126

•  Древняя ночь вселенной, или Странствующий слепец. Часть 2. СПб, 1809, с. 30

•  Джон Мильтон. Потерянный рай. Стихотворения. Самсон-борец. М., 1976, с. 72

•  Древняя ночь... Часть II . СПб., 1809, с. 21

•  То же. Часть 1, с. 107

•  Рассвет полночи или созерцание славы, торжества и мудрости порфиронсоных, браноносных и мирных гениев России с последованием Дидактических, Эротических и других разного рода в стихах и прозе опытов Семена Боброва. Часть первая. СПб., 1804, с. 46

•  Поэты 1790 - 1810-х ... С. 126 - 127

2. “В белом венчике из роз...”

Период рубежа XVIII - XIX веков был не только “кухней идей”, напитавших подводное течение культуры последующих десятилетий. Это было варево из словесных зародышей, “ребячьих пупков”, которые позднее обратились в ключевые символы русской поэзии. И тем более драгоценно наследие “темных поэтов”, поскольку именно оно на самом глубоком и самом элементарном - словесном - уровне объясняет взлеты и провалы “бессознательного” у гениев уже “серебряного века”, составлявших свою “работу в белом” из группового сожительства с разными эманациями “вечной женственности”.

Множество мистических и полумистических толкований лирической трилогии Александра Блока вращалось именно вокруг этих эманаций. Вещество казалось и более, и менее чистым, природа существа колебалась, киммерийские тени то наступали, то конденсировались в осадок... Полагают, что в последний период жизни над Блоком плотно сомкнулись крыла дьяволицы, великой блудницы (Д. Андреев), но об этом принимались судить по незаконченному строению, игнорируя “камень” - поэму “Двенадцать”. Хотя, конечно, и тут буквалисты могли счесть за “образ женственности” пристреленную шлюшку, и судьбу ее поиметь за отражение мстительности поэта “вдохновляющей инстанции”. Но... Вот вариант: у камня есть вершина. Она странна, спорна, пошловата на вид - но это вершина, острие иглы, на котором спорят легион бесов с ангельским собором...

В белом венчике из роз -

Впереди - Исус Христос.

“Нежной поступью надвьюжной” - выходит из кружений и частушечного вопля, проникшего за несколько лет до этого даже в высокоученую книгу Павла Флоренского “Столп и утверждение Истины”. Все эти “революцьонный держите шаг” - непрерывная глоссолалия, бормотание одержимой, закружившейся России в радении хлыстов и богородиц... Это оно, оно самое - с цыганами, с “бессмертными плечами” невест...” Ай, кто пиво варил ? Ай, кто затирал ? Варил пивушко сам Бог, Затирал Святой Дух.” Они ли ?

“Мистика Блока подлинна, но - по терминологии православия - это иногда “прелесть”, иногда же явные бесовиденья” (1). “Поэма “Двенадцать” - предел и завершение блоковского демонизма (и метафизическое, над ним: ему показана предельная подмена, - и хронологическое, им самим в своем, хотя и обреченном творчестве: больше ничего не писал)” (2).

... А ведь та фигура, что венчает “бессмертную поэму” - и есть как раз “предельная подмена”, иначе зачем бы ее было подгонять под раскольничью орфографию ? Существо из тех, что рождаются в раденьях, под стук сапог и исполнение фольклорных песен, изблева-устное народное творчество...

Но это уже было в начале XIX века, когда кружились члена секты Татариновой в Михайловском замке и изрекали пророчества, и воплощали в себе тех, кто вечно желает воплотиться за чужой счет. А Семен Бобров, и это предрекая, отыскивал слова, что появились спустя сто лет в новом и страшном одеянии, с ужасною подорожной:

Сребристы чаши круговые

С вином изящным Вавилонским

От уст к устам переходили.

Дух Вакха начал возвышаться:

Тогда открылась роскошь в силе.

В восторге юноши и жены

Шуметь стопами начинали,

Кружиться в пляске любострастной,

Потом мешаться меж собой, -

А после - всяк чету составя, -

Мать с сыном, - дщерь с отцом - во мраке, -

Какое зрелище бесстудно... (3).

И перед кем все это составилось, сочинилось ? Что за знакомый облик показывается из престарелой книжки ?

Кумир Милитты сладострастной

В венце из роз стоял в преди.

Каково ? Камень. Каменный столб. Соляной столп. Игольное острие... “В поле бес нас водит, видно”. “Вечная женственность”... Кстати, и “учитель” Блока той поры, Николай Клюев, закончил “сбирание русских тайн” “Песнью о Великой Матери”. “Срыв после мистического подъема головокружительно резок:

Развязаны дикие страсти

Под игом ущербной луны.

И я с вековою тоскою,

Как волк под ущербной луной,

Не знаю, что делать с собою.

Куда мне лететь за тобой !” (4).

Но при чем здесь “сожигающий Христос” Блока и Милитта, ассиро-вавилонская Иштар, Афродита ? Ошибка ? В таком случае подобную ошибку совершил еще Геродот в своей “Истории”. Об Урании он писал: “... Ассирийцы называют Афродиту Милиттой, арабы - Алилат, а персы - Митра ”. (1; 131) Митра, тоже “сожигающий”, бог Солнца (словно Аполлон, о чем запомним), которого язычники почитают своим “Христом”... Он словно бы составляет Андрогин-Ребис (сущность камня) с Милиттой. Так и есть, поскольку Милитту на халдейских печатях изображали в виде Андрогина, да еще с митраистской символикой противостояния добра и зла в виде змей и драконов (5).

Излагая миф об Урании (Афродита -Иштар-Милитта) в “Федре”, Платон сравнивает ее и сестру ее, Афродиту Пандемос с конями разного происхождения, и видит человека, оседлавшего этих коней, совершенным (6). Но вот что было в обычае русских скопцов, современников Блока: “Оскопление именуется крещением , а по совершении этого человек победил змия , и получает название белого голубя (птица Иштар, “йони-голубки” у М. Кузмина - Г.П.), почитается уже севшим на коня и сопричисляется к Новому Израилю...” (7). “Священная оргия”... завершалась экстатическим опьянением, несущим утрату мужественности (...) - через кастрацию или переодевание в женские одежды. Равно и в других культах этого круга (мистерии Гекаты, Аштарот, Астарты Гелиопольской, Артемиды Эфесской и так далее) участвовали переодетые в женские одежды жрецы” (8).

О связи мировоззрения Блока и скопцов недавно было сказано довольно полно (9). Тут остается вспомнить его очерк о Катилине со знаменитым пересказом катуллова стихотворения об Аттисе, оскопившем себя в жертву Кибеле. Блок особо подчеркивает перемену пола в Аттисе, о котором после оскопления говорится в женском роде. Здесь же следует обратить внимание на историю, рассказанную Геродотом: скифы, разорившие капище Афродиты Урании (или, в этом случае, Деркето - женской ипостаси Дагона, нашедшего себе место в новейшей демонологии) были наказаны “женским недугом”. Они и их потомки носили женское платье и пророчествовали, называли же их “энареями”, что чем-то напоминает “эйнхериев”, мертвых воинов Одина (См.: Геродот. История. 1; 105). Как видно, и на нашей земле эти образы имеют долгую судьбу. И враждебность к себе вызывают тоже давно. Известен рассказ о скифском мудреце “лишь по деяньям” (С. Бобров) - Анахарсисе, убитом родным братом, царем скифов, за попытку священнослужения Матери Богов. Она же почиталась владычицей Гилеи, земли в низовьях Борисфена-Днепра (10). Интересно, что знаменитое общество русских футуристов называлось “Гилея”...

Кроме того культ Гекаты был весьма значим для греческой колонии Ольвия, святилище этой богини находилось на Кинбурнской косе (11). Но и здесь был бог-перевертыш - Аполлон, почитавшийся под именем Гекатос (12). Он же - Люцифер позднейших веков. Как писал в IV веке Росцелин: “Воспрял Пифон - иудейский Иегова, и неслыханную борьбу ведет с ним Аполлон, которого христиане именуют Люцифером” (13). И словно бы вторит ему главный идеолог русского символизма Вячеслав Иванов, писавший в 1916 году : “... Вся человеческая культура созидается при могущественном и всепроницающем соучастии и содействии Люцифера, ... наши творческие, как и наши разрушительные энергии - в значительной части его энергии...” (14) - по поводу воспевания человеческого “Я”. Далее он пишет: “... Даже само строение (пентаграмма) тела нашего, - этого, по Вл. Соловьеву “организованного эгоизма”, - суть проявления в детях Адамовых Люциферова начала...” (15). Но пентаграмма, по замечанию русского комментатора М. Серрано - звезда Венеры в “южных традициях”. А как пишет сам чилийский сатанист: “... Венера - это Люцифер, Господин Света Иной Вселенной...” (16). Вот она, суть подмены, демонический “ребис” Милитты-Митры, Венеры-Люцифера, Гекаты-Аполлона, прельстивший в видении Александра Блока (17). Так, как некогда прельстил преп. Исакия Пещерника в Киеве: “Исакий встал и увидел толпу бесов, и лица их были ярче солнца, а один среди них светился ярче всех, и от лица его лучи исходили. И сказали ему: ”Исакий, это Христос, пав, поклонись ему”. Исакий же, не поняв бесовского наваждения и забыв перекреститься, вышел из келии и поклонился, как Христу, бесовскому действу. Тогда бесы воскликнули и сказали: “Теперь ты наш, Исакий !” (18).

Таков пандемониум “венчика из роз”...

Примечания

(1) [Петроградский священник] О Блоке // Литературная учеба. 1990. № 6. С.94

•  Там же. С. 95

•  Бобров С. Древняя ночь вселенной, или Странствующий слепец. Ч. 1. Кн. 1. СПб. 1807. С. 24

•  Федотов Г.П. На поле Куликовом. В кн.: Федотов Г.П. Судьба и грехи России. Том 1. СПб. 1991. С. 105. В связи со строками Блока об ущербной луне уместно вспомнить Исаис Черную из романа Г. Майринка “Ангел западного окна”, которая, будучи богиней ущербной луны, архетипически точно выражает природу “вечной женственности” для “серебряного века”.

•  См.: Дюпуи Е. Проституция в древности. Кишинев. 1991. С. 194

•  Федр. 246-248. См. также: Эвола Ю. Метафизика пола. М. 1996. С. 104

•  Эткинд А. Русские скопцы: опыт истории // Звезда. 1995. № 4. С. 104. В связи с выражением “сесть на коня” следует заметить, что в древнескандинавской литературе, а именно в хулительных стихах (нид), перемена пола, женоподобие изображается через связь с конем, уподобление кобыле; лошадь так или иначе присутствует в колдовских обрядах, связанных с насыланием порчи, что почти всегда выражается в женоподобии испорченного (См.: Матюшина И.Г. Магия слова. Скальдические хулительные стихи и любовная поэзия. М. 1994. С. 14-16). Кроме того колдовство у скандинавов считалось позорным, женским занятием, отчего Локи в “Песне о Трюме” уличает Одина в женоподобии (Ук. Соч. С. 21). Один получил свои колдовские способности после того, как принес себя в жертву себе же и повесился на священном дереве. Одним из кеннигов Одина был “Тюр повешенных” или просто “повешенный” (“Младшая Эдда”. Л. 1970. С. 154). В свою очередь кеннинг виселицы - “лошадь Сигара”, “скакун высокогрудый”, а “смирять коня супруга Сигню”, т.е. “сесть на коня”, значит быть повешенным (Снорри Стурлусон. Круг Земной. М. 1980. С. 636). К слову сказать, обретение колдовских способностей через повешенье связывалось в Древней Греции с Артемидой, одним из эпитетов которой была “повешенная”, а одну повесившуюся женщину она обрядила в свою одежду и нарекла Гекатой, богиней колдовства (Фрэзер Д.Д. Золотая Ветвь. М. 1983. С. 334). Да и 12-я карта Таро имеет тот же смысл. А скопцы женившихся называли “удавившимися” (Эткинд А. Русские скопцы... С. 149)

•  Эвола Ю. Ук. соч. С. 222

•  См. : Эткинд А. Содом и Психея. Очерки интеллектуальной истории Серебряного века. М. 1996. С. 59-139

•  Русяева А.С. Идеологические представления древних греков нижнего Побужья в период колонизации. В кн.: Обряды и верования древнего населения Украины. Киев. 1990. С. 52, 54

•  Там же. С. 55

•  Там же.

•  Головин Е. Артюр Рембо и открытая герметика // Splendor Solis . М. 1995. № 1. С. 92

•  Иванов Вяч. Собрание сочинений. Брюссель. 1979. Т. 3. С. 245

•  Там же.

•  Серрано М. Воскрешение героя. М. 1994. С. 13

•  Но подобное “путешествие к ребису” было отнюдь не единственным в “серебряном веке”. Известно, что символом этого итога работы в алхимии считается красный лев. Он же в мифологии среди всего прочего связан с Митрой. В сборнике Вячеслава Иванова “ Cor Ardens ” есть стихотворение “ De profundis ”. Смысл его - в перечислении и единстве солнечных божеств человеческой истории. Здесь мы встречаем строку: “Иль Митра, рдяный лев...” Стихотворение написано между 1905-1906 годами, а 12 лет спустя Николай Клюев, о влиянии которого на Блока мы уже упоминали, пишет цикл “Ленин” (1918-1919), включенный в сборник “Красный рык”. Позднее, в 1924 году, вышла книга “Ленин”, где Клюев вставил этот свой цикл в раздел “Багряный лев”. Тексты эти составляют явное описание “великого делания”, причем на “химический брак” указывает строка 2-го стихотворения: “Братья, сегодня наша малиновая свадьба...” Ниже читаем: “Оглянись, не небо над нами, а грива, Ядра львиные - солнце с луной !..” В конечном счете Клюев в качестве “ребиса”, “красного льва” некоего делания в глубине хаоса и крови, выводит именно Ленина, а себя пытается слить с ним, причастить ему: “Я - посол от медведя К пурпурно-горящему Льву...” Это, конечно, не исчерпывает всего “львиного символизма”, но на одну деталь хочется обратить внимание. “Дикая львица является символом Великой Матери” (Керлот Х.Э. Словарь символов. М. 1994. С. 287). Последняя, итоговая поэма Клюева, о чем также говорилось, называется “Песнь о Великой Матери”, причем в 3-м стихотворении цикла “Ленин” упомянута Вселенская мать...

•  Киево-Печерский патерик. В кн.: Памятники литературы Древней Руси. XII век. М. 1980. С. 609. Впрочем, существует определенный “андрогин” и в контексте православной фразеологии, связанный с учениями о “четвертой ипостаси” Пресвятой Троицы. Это всем известная София , одним из апологетов которой был А.Блок, трактуемая в осужденном Православной Церковью учении - софианстве как “особая, иного порядка, четвертая ипостась” (о. С. Булгаков. Цит. По: Вл. Лосский. Спор о Софии. Статьи разных лет. М., 1996. с. 24). Наряду с этим Вл. Лосский упоминает “... молитву к особому ипостасному существу в Боге, наряду с Тремя Лицами, вроде староообрядческого Человека Исуса, сидящего на четвертом престоле (Ук. соч. с. 25). Полагаем, что откровенно демоническая природа “четвертой ипостаси” достаточна нами изложена выше.

3. ”Корабль востал, как холм из дола...”

...Это место охраняется Мафусаилом,

дабы сатана не совокупился с камнем

и не родил от него сына...

Г.Майринк. “Голем”. Пер. Д.Выгодского.

Здесь, где в лоне морей вырос остров,

за ночь взнесенный жертвенный камень,

здесь под черными небесами

зажигает свои огни Заратустра,

сигнальные знаки для заблудших пловцов,

знаки вопроса для знающих ответы.

Ф.Ницше. Из “Дионисийских дифирамбов”

(“Сигнальный огонь”). Пер. А.Карельского.

Весьма существенно то, что Семен Бобров около десяти лет (1792 - 1800) служил в Черноморском адмиралтейском управлении на юге России, а позднее - переводчиком адмиралтейств-коллегии в Петербурге. Не только потому, что начальником и покровителем его был адмирал Н.С. Мордвинов, строитель Николаева, известный масон... Вероятно, именно служба устроила так, что в поэзии Боброва появился образ корабля . Бывший чиновник по “герольдмейстерским делам” должен был усмотреть в образе этом символ древний, глубокий и важный. И, быть может, оттого, что усмотрел, поэт сделался открывателем этого вещества в словах.

Впрочем, нет. Из тогдашних литераторов и Ломоносов, и Тредиаковский касались данной темы, и знаменитая строка перевода фенелоновой “Телемахиды”: “...корабль Одиссеев, Бегом волны деля, из очей ушел и сокрылся...” - чудесна, проста и тиха. Но был и другой корабельный мир - мир петровских кантов и сектантских песен, в которых главное место занимает тема корабля как строения и даже Божьего престола:

Как по морю, морю синему

По синему морю, по Хвалынскому,

Плывет, выплывает тут большой корабль,

На кораблике построен муравшин чердак,

На чердаке построен был Христов престол;

За престолом ликуется свет Небесный Царь, богатый гость. (1)

И этот корабль - почти что берег или остров, и окружает его внешнее море:

Нестерпимо везде горе,

Грозит небо, шумит море,

Вся надежда бесполезна,

Везде пропасть, кругом бездна.

Кругом бездна. (2)

И как похоже на видение Иоанна Лествичника, в котором восходят по лестнице в небо “отцы-пустынники” и некоторых из них сдувает в бездну, описание морской работы из петровского канта:

Мореходцы суетятся,

От потопу как спасаться.

Как спасаться?

А началство все в заботе,

А матросы все в работе,

Иной снизу лезет кверху,

Иной книзу летит сверьху,

Летит сверьху. (3)

В современном словаре символов сказано: “Корабль - символ сродни священному острову, т.к. оба отличаются от бесформенного и враждебного моря” (4). И католическая римская церковь издавна сравнивается с кораблем, и апостол Петр - как камень, рыбак, корабельщик, строитель этого корабля. Папа - “понтифик”, как пишет Рене Генон: “”Понтифекс” буквально значит “мостостроитель”, этот римский по происхождению титул является в каком-то смысле “масонским”, символически его носитель выполняет функцию посредника, обеспечивающего связь между нашим миром и высшими мирами” (5). Подобная роль посредника отводится и кораблю.

В стихах Семена Боброва один из эпитетов корабля особенно важен. “...Живей воздвигнут Крылатых китов из дубрав”, “Крылаты Киты их имущи На казнь сто медяных ноздрей”, “крылатый сей волот ”, “Уже Нептун веселья полный Зрит китов северных сквозь волны” и так далее... Уподобление корабля киту, или даже некая самостоятельная фигура кита, выполняющая функцию, схожую с корабельной, встречается так же часто, как у Боброва, спустя сто лет после кончины его. Встречается у Николая Клюева, пытавшегося стилизовать русскую сектанскую традицию в литературе: “Поморский дом плывет китом”, “Кит-рыба плещет и яро в нем Пророк Иона грозит крестом...” Подобные конструкции сделаны, очевидно, из схожести образов корабля-общины и государства-Левиафана, но последний приведенный отрывок схож со строками русского апокрифа XII в. “Беседа трех святителей”: “Иоанн рече: что есть гроб хождаше, а в нем мертвец пояше? - Василий рече: кит в мори хождаше, а Иона во чреве песнь Богу пояше” (6). Младший современник Боброва, Федор Глинка пишет в своих “Мыслях” (1817): “Гроб есть мрачное предсение светлого чертога будущей жизни” (7), т.е. и гроб, и подобный ему кит, и корабль - суть “выполняют функцию посредника”. Аналогично трактует символ этот и Х.Э. Керлот: “Кит. Символизирует мир, тело и могилу... Представляется, однако, что в наши дни кит приобрел большую самостоятельность в качестве символического эквивалента мандорлы, или плоскости пересечения кругов неба и земли...” (8)

Основной мотив, по которому появляется корабль у Боброва - кораблестроение. Оно олицетворяет для поэта укрощение хаоса. Чего стоит перечисление названий стихов на эту тему: “Стансы на учреждение корабельных и штурманских училищ при адмиралтействах 1798 года”, “К кораблю стотридцатипушечному”, “Величайший во флоте линейный корабль на воде”, “Установление нового адмиралтейства 1797” и т.д. Последнее сочинение весьма замечательно, потому что именно с ним, его строем и образностью связано вступление к поэме А.С. Пушкина “Медный всадник”. Бобровские стихи посвящены возобновлению верфи при Павле I , но событие это выглядит едва ли не как возрождение самого Петербурга: “Великий Петр! - Ты прав в глаголе; Потомок мещет взор живой На то, что в неизвестной доле Лежит бездушно в тьме густой, - Какие , - рек он, - здесь Руины? - Да будут зданья и равнины На место диких сих бугров! Как может от меня быть скрыто, Что служит к пользе, - но забыто? - Сей Царский глас - был глас Петров . И вдруг; где топь ложилась блатна, Гнездились гады где одни; Там возвышается приятна Равнина в нынешние дни; - Где сквозь развалины ужасны Свистали вихри ежечасны: Там зданья высятся с земли; А где глотали берег волны: Там скат, - там зиждут корабли” (9).

Еще один момент интересен в бобровских описаниях кораблей. Часто он говорит: “...новы здесь кормы родятся”, “кормы отважны”, “кормы крылаты”... Выбор именно этой части корабля для обозначения целого не случаен, он имеет свое объяснение в мифологическом мире. Миф об аргонавтах заканчивается тем, что старый и нищий Ясон скитается по Греции. Добравшись до Коринфа, где покоился “Арго”, он прилег в тени корабля, “вспоминая былую славу и обрушившиеся на него несчастья. Он уже было повесился на носу судна, но нос рухнул и придавил его. Корму “Арго” Посейдон поместил среди звезд, поскольку на ней не было вины в убийстве человека” (10)...

Но вернемся к строительству. Флот в России прочно связан с именем Петра Великого. Корабли родились из его снов в буквальном смысле слова - император записывал свои грезы, записи эти дошли до нас. 1714 г. - “сон видел: (корабль?) в зеленых флагах, в Петербурге” (11). 1716 - “Сон видел, тогда как в Померанию вошли: что был (я) на галиоте, на котором мачты с парусы были не по препорции...” (12) Подобно кораблям, вышел из снов Петра его город - камень среди болот, первый корабль, государев алтарь...

И первый Рим - корабль, и третий... подмена третьего - корабль. И на камне - Петре зиждется имперский город - корабль, сопоставимый с островом:

В стране Гипербореев

Есть остров Петербург... ,

как писал в 1926 г. Константин Вагинов. А “геральдический чиновник” Семен Бобров мог знать и фигуры подобия Рима и Петербурга, о которых теперь уже сказано: “...герб Петербурга содержит в себе трансформированные мотивы герба города Рима (или Ватикана, как преемника Рима), и это, конечно, не могло быть случайным. Так, перекрещенным ключам в гербе Ватикана соответствуют перекрещенные же якоря в гербе Петербурга; расположение якорей лапами вверх отчетливо выдает их происхождение - ключи в гербе римского папы также повернуты бородками вверх” (13). Кроме того, в окружении Петра ходили различные эпитеты или просто иносказательные названия Петербурга, которые наводят на мысль о существовании тайного имени города и, одновременно, роднят его со святым городом Римом. Меньшиков в 1709 г. именовал Петербург “святой землей” (14), а сам основатель называл его “Парадиз” (15), а это уже - “центр мира”, “рай земной”, да и император Петр, возможно, подумывал о себе, как о Великом Монархе, и загодя отменил на Руси патриаршество, будто бы проча себе в первосвященники - Великого Понтифика, римского папу, как фантазировал позже в своих теократических трудах Вл. Соловьев. Не такой ли смысл видели старообрядцы в петровских деяниях, величая его антихристом? И не об истинном ли Великом Монархе думали они, сохраняя в гуще своей известие о Петре сокровенном, что таился прежде Петра исторического и пережил его на сто лет?..

В одной староверской легенде, опубликованной в 1903 году, говорится: “И бысть с того дня на Руси два царя Петра: один истинный, что искупление себе от грехов в могилке замаливает, и другой, что всяким машкерством и бесовскими потехами занимался и старую веру искоренял...” (16). Этого замогильного царя Петра ждала Россия почти за сто лет до Петра I . Известно, что первым титул императора присвоил себе первый самозванец - Гришка Отрепьев. И, вероятно, титул этот с той самой поры сделался свидетельством чего-то потаенного и беззаконного ...

Вскоре после Лжедмитрия I на арене появляется другой самозванец - Илейка Елагин, или Илейка Муромец, именовавший себя “царевичем Петром Федоровичем” (о нем смотрите в примечании 1). В народном сознании вполне могли слиться оба самозванца в образ “царя-императора Петра Федоровича”, а полное сходство имени самозванца - Илья Муромец - с именем печерского святого повлекло и еще одну трансформацию. Святой Илья был один - Илья-пророк, остальные рано или поздно соединились с этой фигурой. Но Илья-пророк был взят на небо во плоти , т.е. был явно, в теле, бессмертен , и должен вернуться на землю в царство антихриста .

Отсюда - перенесение этого бессмертия на потаенного Петра, и, кроме того - отождествление времени его прихода с антихристовым царством (как в случае с Петром I ). Чего стоит тот факт, что только после смерти Петра III и до появления Пугачева 7 человек приняли на себя царское имя... Интересно и то, что и первый, и последний из самозванных Петров носили отчество Федорович. Именно о последнем поговорим подробнее.

Создатель секты скопцов, Кондратий Селиванов объявил себя Петром Федоровичем. Скопцы создали по этому поводу целую теологию: “в начале был Господь Саваоф, потом Иисус Христос, а ныне Государь Батюшка Петр Федорович, Бог над Богами и Царь над Царями...” (17) Старообрядцы-федосеевцы, у которых Селиванов останавливался в 1790-х годах, именовали его Ильей-пророком или Енохом - фигурой схожей именно в плане телесного бессмертия (18). Современный исследователь этой секты приходит к выводу, что особый успех прозелитизма у скопцов заключался в слухах об их тайном учении, которое могло сделать “адептов” телесно бессмертными (19). Отзвук этого учения, как нам представляется, сохранился в сочинениях Н. Федорова.

Интересна особенная связь Селиванова, и его покровителя, ученика и единоверца, камергера Алексея Елянского, с военно-морским ведомством. В 1804 г. другой покровитель сектантов, масон-мистик А. Лабзин, был назначен директором департамента военно-морских сил. В том же году Елянский подал ко двору послание, где на примере “перестройки” военно-морских сил дан был проект переустройства России в скопческом, корабельном духе. Он предлагает постригать скопцов в иеромонахи и определять на " корабли - по одному на каждый корабль. Речь идет не только о перестройке военно-морского флота; в следующем абзаце Еленский (Елянский - Г.П.) говорит о “граде, корабле и полке”, о потом и об армии. Дальнейшее мыслилось таким образом: “иеромонах, занимаясь из уст пророческим гласом небесным, должен будет секретно командиру того корабля совет предлагать как к сражению, так и во всех случаях”" (20).

Таково было стремление нового, потаенного Петра к строению кораблей, а за ними - и Нового Града, но уже в качестве “великого понтифика”, а не монарха. Стоит ли говорить, что происходило это при вероятном свидетельстве Семена Боброва. Но, коли явление Ильи-пророка произойдет в царствование антихристово, то и здесь не обошлось без символов врага...

В определенном смысле символика Ильи-пророка (равно как и Перуна-императора) отражена в знаменитом Медном всаднике, подножием которого служит “гром-камень” (громовержецами считались и пророк, и низвергнутое божество). Но смысл Медного всадника заключен и в теме возвращения Великого Монарха - здесь потаенного Петра, и в образе имперского города. Дело вот в чем: на протяжении XIII - XV веков русские паломники (Стефан Новгородец, Игнатий Смольнянин, Пимен, Зосима и др.), посетившие Царьград , оставляют вслед за описанием св. Софии следующее изображение: “Выидя из святыа Софеи и с церкви полуденными дверьми есть при правои руце столп камен высок, а на столпе царь Устиниан на кони: царь меден, дръжит в левои руце яблоко злато со крестомь, а правую руку поднял на полдни, а противу ему 3 столпы камены, на столпах 3 цари поганыи, все слепы медяны, аки живы стоят, колена поклонили царю Устиану и городы свои предают ему в руце. Тако рекл Устиань царь: “Вся земля Сорочиньсаа под моею рукою” (21). Подробнее и в несколько мрачном духе писал об этом монументе один из французских завоевателей “Второго Рима” (1204) - Робер де Клари: “Засим перед этим монастырем св. Софии был толстый столп, толщиной в три обхвата и с добрых 50 туаз в высоту; и сделан он был из мрамора, а потом поверх мрамора покрыт медью, и он был опоясан крепкими железными обручами. Наверху, на конце этого столпа, лежала плоская каменная глыба , которая имела добрых 50 стоп в длину и столько же в ширину. На этом камне на большом медном коне восседал император, отлитый из меди, который протягивал свою руку к языческим странам, и на статуе были начертаны письмена, которые гласили, что он клянется, что никогда сарацины не получат у него мира, а в другой руке он держал золотой шар и на шаре был крест. ...А на крупе коня и на его голове и вокруг нее было 10 гнезд, где каждый год гнездились цапли” (22). Речь здесь идет о памятнике Юстиниану I , воздвигнутом в 543 - 544 гг. на константинопольском форуме Августеон. Император изображен был в роли Ахиллеса (23) (интересно, что Ахиллес - царь тавро-скифов, а именно так называли некоторые византийские историки (Лев Диакон, например) русов). На Руси известны с XIV в. изображения этого памятника, даже на иконах. С просьбой о такой зарисовке обращался к Феофану Греку Епифаний Премудрый...

По нашему мнению, без лишних слов видна параллель к петербургскому Медному всаднику: тот же костюм античного героя, вытянутая в вызове рука, камень под ногами коня. Сходство усугубляется еще несколькими фактами: во-первых, тем, что в полном имени Юстиниана I - Флавий Петр Савватий Юстиниан - заключено имя российского императора, а во-вторых, существует портретное изваяние Юстиниана, выполненное из порфира и хранящееся в венецианском соборе Сан-Марко, которое крайне напоминает облик Петра I (и особенно созданный М.- А. Колло для Медного всадника). Но на этом сходства не прекращаются, но переходят в другую плоскость.

Прокопий Кесарийский в своей “Тайной истории” ( XII ; 18-19) писал вот что: “Передают, что и мать его [Юстиниана] говаривала кому-то из близких, что он родился не от мужа ее Савватия и не от какого-либо человека. Перед тем, как она забеременела им, ее навестил демон, невидимый, однако оставивший у нее впечатление, что он был с ней и имел сношение с ней как мужчина с женщиной, а затем исчез, как во сне”. Ниже Прокопий приводит несколько случаев, когда Юстиниан представлялся своим придворным в виде привидения. Особенно интересен случай ( XII , 24-27), когда один “весьма угодный Богу монах”, прибывший ко двору императора с прошением, отказался от встречи с ним и покинул дворец, едва ступив в него. “Когда сопровождавшие его стали спрашивать, почему он так поступил, он, говорят, прямо им ответил, что увидел во дворце восседающим на троне владыку демонов, находиться подле которого или просить о чем-либо он не счел достойным”. (Отвлекаясь, заметим, что это напоминает описание С. Бобровым в поэме “Древняя ночь вселенной” царя Мизраха: “Ты знаешь, что родитель твой имеет в власти мир духов. Он царь их...”). Очень важно замечание, сделанное по поводу этих сцен современным комментатором Прокопия: “По своей сути рассказ о правлении Юстиниана в “Тайной истории” близок к описанию прихода антихриста в “Божественных установлениях” Лактанция ( IV в.), согласно предсказанию которого антихрист, воцарившись, потрясет своим правлением мир, смешает божественные и человеческие установления, будет замышлять все новое, изменит законы и учредит свои собственные, будет осквернять, разорять, расхищать и предавать смерти, приводя мир людской в беспорядок и расстройство” (24). Все это очень напоминает и реальные события царствования Петра I в России, и мистическую интерпретацию этого царствования, что родилась в народе (25). Помимо разговора о подменах царя иностранцами, читались по России проповеди о царе-антихристе. Так, например, капитан Андрей Левин, сожженный впоследствии в Москве, проповедовал в 1721 году в Жадовской пустыне: “...Нынче последнее время... антихристово пришествие... Привезены в С.- Петербург печати... хотят людей печатать... В Петербурге, в Невском монастыре монахи мясо едят, а все-то дело не государево, а антихристово, и государь антихрист!!..”(26). Это лишь малая частица того потока пророчеств, что отразились позднее, например, в легенде о царе Петре истинном, которая упоминалась выше. Очевидно, что период становления империи и в Византии, и в России сопровождается не просто слухами о происхождении государя, не просто вниманием этого государя к западу (а у Юстиниана оно было ничуть не слабее, чем у Петра), но и определенными ритуальными действиями (и даже неким физическим сходством действующих лиц). Но вот вопрос - отчего православные паломники не пропускают в своих отчетах царьградского Медного всадника? Очевидно, ответ на этот вопрос мы сможем получить из исследования, посвященного уже новому истукану и его городу - из книги Н. Анциферова “Душа Петербурга” (1922), одного из послесловий к “серебряному веку”. “Медный всадник” - это genius loci (гений места - Г.П.) Петербурга” (27). Скорее всего, подобным смыслом наделяли и константинопольское изваяние.

Петр бросал вызов хаосу стихии природной - ведь длань его лежит к Неве, а Юстиниан - стихии народов, тоже своего рода хаосу. Однако, нечто безличное чувствовалось за деяниями и памятниками этих владык. Н. Анциферов вспоминает античные мифы о закладке городов, обращается и к новому петербургскому мифу Медного всадника. Вот что он пишет: “...И думал он: ...Здесь будет город заложен... Кто он? Не названо. Так говорят о том, чье имя не приемлется всуе. Опять перед нами образ духа , творящего из небытия ” (28).

Именно ему, “зиждительному духу”, воздавал хвалы Семен Бобров:

Но чей сияет дух средь теней сих спокойных ?

Петра, - Петра , кому нет в силе хвал достойных,

В котором чудеса чудесный дух явил,

И зверобразов всех в людей переродил.

....................................................................................

...Сей дух так действен был, как Майско дуновенье ,

Что лишь по зимним дням сквозь серо испаренье

И сквозь серебряны дожди сквозить начнет:

Земля во младости из мрака восстает. -

Сей самый дух, зря в тьме блудящий Север льдистый,

Возвысил в дремлющей полуночи свет чистый . -

Грядущий помнит род, что оный новый Бог, -

Многоочитый Бог - творил, - творить что мог... (29)

Чтобы завершить разговор, расскажем об одном малопримечательном случае, происшедшем в 1903 г. у памятника Петру на Сенатской площади. “В холодный ветреный денек седобородый старик в истрепанных сапогах и старом пальто привязал к решетке памятника коленкоровый флажок, к которому были приклеены бумажки - выписки из Библии на слово “камень”. Сам он уселся рядом, держа в руках адрес министру. Сидел долго, посинел от холода. Смеркалось. Наконец, подошел какой-то статский господин. Старик стал путано излагать свою претензию: нельзя Петру Великому “монамент” ставить, ибо кому памятник поставлен - тот и погибнет, а душа его будет скитаться по площадям. Ходатая отправили в больницу” (30).

Среди надписей на стариковых "бумажках" наверняка были и такие слова из пророка Аввакума: “Что пользует изваяное, яко изваяша е; создаша слияние, мечтание ложное, яко упова создавый на создание свое, сотворити кумиры немыя. У, люте глаголющему ко древу: ободрися, востани: и камению : возвысися: и то есть мечтание, и сие есть скование злата и сребра, и всякаго духа несть в нем” (Авв. II ; 18-19).

СНОСКИ

1. Стихи духовные. М., 1991. С.290. Эта хлыстовская песня впервые издана в 1912 г. (Песни русских сектантов-мистиков: Сборник, составленный Т.С. Рождественским и М.И. Успенским. Спб.), и помимо образа корабля-общины, о чем пойдет еще речь, содержит два сюжета, не имеющих, вроде бы, прямого отношения к нашей теме, но довольно важных.

Первый - непосредственное созвучие песни былине “Илья Муромец с Добрыней на Соколе-корабле”:

По морю, морю синему,

По синему, по Хвалынскому,

Ходил-гулял Сокол-корабль

Немного-немало двенадцать лет.

На якорях корабль не стаивал...

Далее по тексту речь идет об украшениях корабля и о его содержимом, среди которого встречаем: “...три церкви соборные... , ...три монастыря, три почесные...” Церкви и монастыри перекликаются с образом Христова престола из сектантской песни, а “три торговища немецкие” - с образом “богатого гостя”. Про владельца корабля сказано: “Хозяин-то был Илья Муромец...” Комментатор связывает его с “новым” Илейкой Муромцем (Елагиным), выдававшим себя за царевича Петра , несуществующего сына царя Федора Иоанновича. В 1607 г. “Петр” и его сподвижник Иван Болотников заняли Тулу, в которой позднее и были схвачены (См.: Былины. Сост., вступ. ст. и вводн. тексты В.И. Калугина. М., 1987. С.165). Здесь все чрезвычайно символично, хотя мы имеем дело с реальным историческим событием: во-первых, Илья Муромец, один из печерских подвижников, вполне вероятно соединялся в народном сознании с Ильей пророком, который в иудейской и мусульманской традициях считается хранителем тайного знания, а для Руси - напоминает о языческом боге-громовержце Перуне. Знаменательны в связи с этим слова, сказанные на следствии в 1855 г. старообрядцем федосеевского согласия И.М. Ермаковым: “Титул же императорский... Петром Великим заимствован от нечестивого сатанинского папы Римского. Титул император значит Перун , Титан или Дьявол” (Лотман Ю.М., Успенский Б.А. Отзвуки концепции “Москва-Третий Рим” в идеологии Петра Первого. В кн.: Художественный язык средневековья. М., 1982. С.247).

Во-вторых, Тула, о которой сказано следующее: “Говоря о “вышней области”, мы могли бы привести немало согласующихся между собой свидетельств, относящихся к другим традициям; вспомним, в частности, еще одно наименование этой области... Это наименование - Тула ... Следует, впрочем, заметить, что название Тула вплоть до наших дней встречается в самых разных точках Земли - от Центральной России до Центральной Америки; можно предположить, что каждая из этих точек в более или менее отдаленную эпоху служила местопребыванием духовной власти, являющейся как бы эманацией владычества первозданной Тулы ” (Рене Генон. Царь Мира. Пер. Ю.Н. Стефанова // Вопросы философии. 1993. №3. С.127-128). Добавим, что глагол “тулить”, согласно М. Фасмеру, имел в русском языке значение “укрывать, прятать”, а в беломорских (северных) былинах встречается выражение “Тульской земли король” (Макс Фасмер. Этимологический словарь русского языка. Т. IV . М., 1987. С.117). Последний, возможно, и есть “Царь Мира”. Кроме того, Р. Генон соотносит название Тула с центрами двух затопленных материков, Гипербореи (север) и Атлантиды (запад), что в свою очередь напоминает о взятии Тулы в 1607 г. - войска Шуйского затопили ее водой. С этим согласуется и толкование Р. Геноном Тулы как острова. А остров , в свою очередь, и корабль тождественны друг другу в символическом мире. А корабельщик (хлыст) Илья - царю мира.

Второй сюжет связан с “богатым гостем”. Он прежде всего ассоциируется с былиной о Садко. Но вот что следует упомянуть сначала: “...В православной традиции “купцом” именуется именно мистик, ищущий стяжания Святого Духа. “И тако познаеши незаходимый мрак , и будеши великий купец”, - говорится, в частности, в Каноне св. Андрея Критского” (Русинов В. От переводчика. В кн.: Эвола Ю. Метафизика пола. М., 1996. С.434). Очень важное замечание, особенно когда речь идет о “богатом госте” хлыстовского корабля (впрочем, не следует забывать, что и в реальной жизни купцы-сектанты были весьма влиятельны в России XVIII - нач. XX вв.). К слову, купец и корабельщик в фольклоре и литературе слова часто однозначные, достаточно вспомнить хотя бы “Сказку о царе Салтане” А.С. Пушкина. Но это еще не все. Следует отметить разницу между словами “гость” и “купец”. В России (по крайней мере XVII в.) купец - тот, кто на свой страх и риск торгует по всему свету, а гость - купец, исполняющий поручения государя, т.е., скорее не “ищущий”, а “посланный” , что, к стати, и относится к Садко-богатому гостю, посланнику от морского царя к новгородцам. Тут есть мотив и подводного (затопленного) царства, как в Туле, и посвящения в этом царстве, и поимки рыбы “золото перо”, что соотносится не только с жар-птицей, но и с пером птицы Симург, которое следует искать суфиям, опять-таки скитальцам. Но именно рыба, символ Христа, указывает на источник знания, образ которого и есть перо.

Имя Садко еще с прошлого века (А.Н. Веселовский) связывается с еврейской средой или с ересью жидовствующих, родившейся в 80-х годах XV века в Новгороде (См.: Калугин В.И. Струны рокотаху... М., 1989. С.229). Но нужно помнить, что иудейские связи Руси куда древнее. Помимо хазар, здесь с XI в. зафиксированы богатые и наставленные в законе еврейские общины. Нафтала Аяла Шехуха ( XI в.) в своем комментарии на Тору пишет: “Евреи городов Киева и Стародуба происходят от первейших вельмож Егуды и Ерушаляйма. О них-то говорили: из Киева исходит поучение, а слово Божие из Стародуба” (Огородников Вл. Иван III и зарубежные евреи. Казань, 1912. С.1). Константин Багрянородный в трактате “Об управлении империей” (сер. X в.) приводит топоним “Самбатас”, как название крепости близ Киева, куда собираются моноксилы (лодьи-однодревки) всех славянских племен перед плаванием в Царьград. Некоторые комментаторы связывают это название “с распространенным названием легендарной реки Самбатион... , “Субботней”, локализуемой некоторыми источниками в Северном Причерноморье. Это название могло применяться к Днепру и Киеву в среде еврейско-хазарской общины, жившей в Киеве в первой половине X в.” (Константин Багрянородный. Об управлении империей. М., 1991. С.315). Интересно, что во второй половине XIII в. известный каббалист Аврахам Абулафия разыскивал реку Самбатион, “за которой, как предполагалось, обитали десять потерянных колен” израилевых (Шолем Г. Основные течения в еврейской мистике. Иерусалим, 1984. Т. I . С.178). Кроме того, одним из первых новгородских епископов и русских писателей был Лука Жидята (ум. 1059), а “согласно своеобразной генеалогии священных языков, составленной болгарским “философом” Константином Костенецким ( XV в. - Г.П.), - славянский язык есть сын еврейского (отца) и греческого (матери)” (Прот. Иоанн Мейндорф. Византия и Московская Русь. Париж, 1990. С.330). Так что, появление имени Садко , или “Цаддик”, т.е. по-еврейски “праведный” (одно из названий посвященного), в русском фольклоре вполне объяснимо. Но “Цаддик” читается и как “Иесод ха-олам” (Основа мира), так называется одна из 4-х нижних сфирот в каббале, образующих природную сферу Космического Древа (См.: Шолем Г. Ук.соч. Т. II . 229). Второе значение этого слова имеет связь с символикой корабля : “Мачта в центре судна выражает идею Космического Древа, заключенного в рамки Корабля Смерти или “Корабля трансценденции”” (Керлот Х.Э. Словарь символов. М., 1994. С.259). Но значение “Основа мира” также схожа со значением имени “Петр” - “камень”, “и на сем камени созижду Церковь Мою” (Матф. 16;18). “Цаддик” же указывает на фигуру Мельхиседека, “Царя праведности” (См.: Генон Р. Ук.соч. Гл. VI ). Тут интересно то, что слово “Малаки” в арабском означает “посланник” (Генон Р. Ук.соч. С.106), а это равнозначно смыслу слова “гость” . На Руси, заметим, издавна ходило немало апокрифов о Мельхиседеке...

Однако, образ Садко - богатого гостя вполне созвучен и образу последнего самозванного царя Петра Федоровича - основателя секты скопцов Кондратия Селиванова - точнее, некоему “царскому” архетипу, образцу духовного успеха и власти, заключенному в определенные словесные формулы, связанные, в том числе, и с историей Селиванова. Один из центральных эпизодов былины о Садко - “великий заклад”, заключенный между героем и новгородскими купцами:

А й на свою я несчетну казну

А й повыкуплю я как все товары новгородские,

А как все худы товары я добрые,

А что не буде боле товаров в продаже во городи

(Былины. М., 1987. С. 452). В скопческой традиции зафиксировано “пророчество” некоей Анны Родионовны , сказанное молодому Кондратию Селиванову, впервые пришедшему на орловский хлыстовский “корабль” Акулины Ивановны: “Ты один откупишь всех земель товары... Тогда тебе все цари, короли и архиереи поклонятся и отдадут тебе великую честь и пойдут к тебе полки за полками” (Никольский Н.М. История русской церкви. 4-е изд. М., 1988. С. 356). Впрочем, в такой формуле весьма к месту было бы увидеть и пророчество об антихристовом царстве.

2. Памятники литературы Древней Руси. XVII век. Книга третья. М., 1994. С.329

3. Там же. С.327

4. Керлот Х.Э. Ук.соч. С.258

5. Генон Р. Ук.соч. С.100

6. Мудрое слово Древней Руси ( XI - XVII вв.). М., 1989. С.65

7. Глинка Ф.Н. Письма к другу. М., 1990. С.301

8. Керлот Х.Э. Ук.соч. С.242

9. Бобров С. Рассвет полночи... Часть I . Спб., 1804. С.46-47

10. Грейвс Р. Мифы Древней Греции. М., 1992. С.460

11. Семевский М.И. Слово и дело! 1700 - 1725. Спб., 1884. С.271

12. Там же. С.273

13. Лотман Ю.М., Успенский Б.А. Отзвуки концепции “Москва - Третий Рим” в идеологии Петра Первого. В кн.: Художественный язык средневековья. М., 1982. С.239

14. Там же. С.240

15. “Выше мы говорили, что до начала Кали-Юги Агартха именовалась по-иному; она носила название Парадеша, по-санскритски означающее “горнее место”, что вполне приложимо к любому духовному центру или “Сердцу Мира”; у халдеев это слово превращалось в Пардес , а у европейских народов - в Парадиз” (Р. Генон. Ук. соч. С.124).

16. Народная проза. М., 1992. С.192

17. Успенский Б.А. Царь и самозванец: самозванчество в России как культурно-исторический феномен. В кн.: Художественный язык средневековья... С.203

18. Там же. С.203, 219

19. См.: Эткинд А. Русские скопцы: опыт истории//Звезда. 1995. №4

20. Эткинд А. Содом и Психея: Очерки интеллектуальной истории Серебряного века. М., 1996. С.161. Заметим, к слову, что в уподоблении России (Руси) кораблю (общине) есть еще один смысловой пласт. Он относится к этимологии слова "Русь" : "Этимология, с которой более или менее согласились многие филологи, в том числе российские, такова: название происходит от финского слова Ruotsi / Rootsi , в наши дни используемого финнами и эстонцами для обозначения Швеции, а это слово в свою очередь происходит от скандинавского слова rodhr , современного шведского rodd , что означает "гребля", а также "регион, отличающийся греблей" и "команда гребцов" " (Наследие варягов - диалог культур. Стокгольм - М., 1996. С.12). "Команда гребцов" - дружина или "население корабля", но следует обратить также внимание на созвучие слова rodhr русскому "род" , не только обозначающему кровно-родственную общину, но и славянское божество. О принесении жертв роду-дружине говорят исландские саги, в которых конунг Эльвир Детолюб ( IX в.) прозван так за то, что запрещал своим воинам бросать детей на копья. О подобном жертвоприношении упоминает и Лев Диакон в рассказе о исходе князя Святослава в Болгарию (969 - 970 гг.).

21. Анонимное хожение в Царьград (кон. XIII - нач. XIV вв.). В кн.: Книга хожений. Записки русских путешественников XI - XV вв. М., 1984. С.83

22. Робер де Клари. Завоевание Константинополя. Пер., ст. и ком. М.А. Заборова. М., 1986. С.63

23. Там же. С.152

24. Чекалова А.А. Прокопий Кесарийский: личность и творчество. В кн.: Прокопий Кесарийский. Война с персами. Война с вандалами. Тайная история. Пер., ст., ком. А.А. Чекаловой. М., 1993. С.455

25. См.: Семевский М.И. Ук.соч. С.107-184

26. Там же. С.108

27. Анциферов Н.П. “Непостижимый город...” Л., 1991. С.35. О роли константинопольского медного всадника можно догадываться по таким случаям, впрямую с ним не связанным, но довольно интересным: Якоб Буркхардт в своей “Культуре Италии в эпоху Возрождения” (цитируется по изданию: М., 1996) говорит о значимости для ренессансной Италии рассказов об античных жрецах-телестах, “которые являлись на торжественную закладку города и посредством определенных памятных предметов, а также при помощи тайного погребения некоторых вещей-талисманов магически обеспечивали городу благополучие” (с. 458). В Неаполе роль такого жреца исполнял Вергилий, а среди предметов был бронзовый конь, установленный им на городских воротах (Там же). В Милане “находился античный мраморный Геркулес; пока он будет стоять на своем месте, будет существовать и государство”... (с. 458). Во Флоренции такую роль играла мраморная конная статуя Марса. С принятием христианства ее убрали из храма и установили на башне над рекой Арно. “Во время разорения Флоренции Тотилой статуя упала в воду и была выловлена лишь при повторном основании Флоренции Карлом Великим; теперь ее поставили на колонне при выезде на Понте Веккьо - и на этом самом месте в 1215 г. был убит Бондельмонте, так что начало великой партийной борьбы гвельфов и гибеллинов оказалось связанным с внушавшим страх идолом. При наводнении 1333 года он исчез навсегда” (с. 459). Последний в этом сообщении сюжет о распре напоминает древнерусское предание о новгородском идоле Перуна, который, будучи свергнут христианами, плыл по Волхову и метнул свою палицу на мост, возвестив новгородцам о грядущих на них распрях. С тех пор на том мосту происходили стычки между жителями различных новгородских “концов” (районов города).

Следует добавить, что и статуя Юстиниана пропала из Константинополя в пору падения города в середине XV века. А, возвращаясь назад, скажем, что согласно Буркхардту, установка или укрытие таких статуй производились в точном соответствии с правилами астрологии и магии (Ук. Соч. с. 458-459).

28. Там же. С.61

29. Бобров С. Образ Зиждительного духа [1782]. В кн.: Рассвет полночи... Часть вторая. Спб., 1804. С.6-7

30. Осповат А.Л., Тименчик Р.Д. “Печальну повесть сохранить...” М., 1987. С.129 .

Источник: http://www.debryansk.ru/~ron/sol.html

Вверх.

На главную страницу.