Топор туристический Fiskars "X7", длина 35,5 см - купить по выгодной цене с доставкой. Ручной инструмент и оснастка от Fiskars в интернет-магазине OZON.ru

Карта Белого Моря: Терский берег от Пялицы до Кандалакши - Офорт, акварель (Голландия, начало XVIII века) - купить в интернет-магазине OZON.ru

ВАРЗУГА

Еликонида Иоакимовна Мошникова
[39 л., запись 1961 г.]

Про лешего

Вот, хочешь верь, хочешь нет. У моей прабабушки такой случай произошел. Она ехала со стариком, старик пьяный был, и вот выбежал человек в сером кафтане, — домотканный шерстяной кафтан (такие у нас раньше делали), права пола подтыкнута (это уже главный признак лешего, что у него подтыкнута права пола), — и поравнялся с передовым оленем. А у того колокольчик был подвязан, и он так же передразнивает колокольчик и бежит рядом. Старуха (ну, тогда она была не старуха, — молодуха) гонит оленя, прямо страшно как! А он все бежит рядом, он резвой, сильной. От Варзуги до Колонихи добежал, пониже Колонихи курья есть — и там пропал. Там шляповатка — лесина такая, без сучьев, только с вершинкой, у нас считается, где эта шляповатка, тут он и живет, — так до этой шляповатки добежал и не стало его!

В Умбе рассказывал старик: в сорок четвертом году ходил судьбу свою узнавать на оленьей шкуре. А надо было очертить всю шкуру; черт, чего бы ни спросил, все бы рассказал. А он шкуру-то очертил: «Не ходи, черт, за черту! Не ходи, черт, за черту!». А хвоста-то не очертил, перенес палец-то через хвост! А черт пришел, тоже в сером кафтане; выходит из лесу и кричит громко так, страшно:

— Ты чего тут делаешь!

И сгреб шкуру за хвост-то и поволок в лес. Он поспел захватиться только за края шкуры. Ну, а потом закрестился, и ничего не стало.

Так он из лесу километров шесть брел по целине, и нигде никакого следу не видал.

А Кругов-то рассказывал, — мы к нему приехали за солью. Как раз под Новый год дело было. А там как раз нанимали у хозяев избу на вечеринку. И вот, выбежали на крыльцо, и вот:

«Идут, идут!». А тут из-за лесу вышел человек и подошел ближе, и такого большого роста, тоже в сером кафтане, и они все забежали в печной угол, залезли кто куда, передавить друг друга можно! А он зашел в избу, и в большой угол, и как треснет! И ничего не стало. И избу перекосило на этот угол, и больше в этой избе никто жить не мог.

У церковного замка

Дедко Гаврила жил на конци деревни, Павлинов отец. У него еще было детей много, он на трех женах был женат.

Вот он в двенадцать часов ночи пошел к церковному замку. Оделся в рубаху, в кальсоны чистые, — бывало и так, что живые не вертались оттуда, — ночью мимо церкви-то бежишь, так ноги в ж... утыкают! Пришел к замку, — уж не знаю, как они спрашивают, — и вот в паперти заперебирает пол, прямо по одной половице. Сначала там, в церкви, потом под ним, все крыльцо заперебират, все мостинки ребром станут. А дедко был не трусливого десятка. И вот, человек-то к нему выходил или через замок говорили? Через замок. И ему всё говорили оттуда. И он про всех узнал. Какая жисть у всех будет и кто когда умрет. Он велел детям-то придти на могилу в двенадцать часов [тогда бы вышел из могилы и рассказал], а они не ходили. Ну и он знал, когда ему смертный час-то придет, и совпало.

А шел обратно: подойдет вперед и поворотится назад, а то черт догонит. И так он все и шел домой.

Клавдия Капитоновна Заборщикова
[49 л., запись 1961 г.]

Рассказ о гаданье

А вот у нас было, на тони, тоже гадали. Еще девками, и Григорий с нами. Тот запросился к нам в середку, затенулся:

«Ну, давайте, загадаем!». На сон загадали. Положили под подушку, там чего надо, двери оставили полы маленько-то. А бабушка-то пошла после всех и двери закрыла с молитвой. Вот товарищи мои уснули, а я не сплю, все ворочаюсь. Вдруг как треснет в угол! А это «он» заходил, и уж надо ему прийти, а никак, двери-то закрыты... Ну вот, потом на крышу полез, уж ему надо попасть, так через трубу царапается, а труба тоже закрыта. Вот беда-то! Да, а мы-то и не знали ведь, [что дверь закрыта]. А я боюсь: вот утянет за ноги меня в лес! Я и толкаю Григория, забудила его: «Проснись, проснись!». Он: «Что?». Я говорю: «Слышишь?». Он отвечает: «Слышу». И так нам всем страшно стало! Встали, свет зажгли и газеты читали до утра. Ну, а уж как свет зажгли, так больше ничего и не было.

Арсений Дмитриевич Заборщиков
[49 л., запись 1961 г.]

Как «пугает»

Это вот Иван Капитонович вам может рассказать, были у него? Сейчас-то, пожалуй, его и не застать, он рыбачит в Колонихе. С ним с самим такое было, после войны. Иван Капитонович ушел заготовлять яголь в лесу, и подошел кто-то, как человек, разговаривал, помогал работать и исчез за мгновение, ничего не осталось, растаял.

А к его брату, Николаю, погиб который, — это еще до войны, — тоже в лесу подошел очень высокий, в два-три роста человеческих, и пересекал дорогу. Коля шел по болоту, а тот с юга на север, ему навстречу. Он напугался, не мог убежать. А шел он только еще в лес. Ну, тот пошел рядом, да и спрашивает: “Где живете, сколько людей в деревне?”. Сам весь в белом, форма как военная и лента через плечо. Когда складывал дрова, у него кряжи были толстые, Коля мог их только подкатить. Тот и говорит: “Что, парень, не можешь?”. И возьмет, да и несколько кряжей поднял наверх. Ну он, Коля, не сказал и спасибо, пошел домой. А тот за ним, все расспрашивает, что за деревня, да сколько людей живет. Вот деревня уж почти видна. И он его остановил немного. Коля-то рассказывал: «Руку мне положил на плечо, я сразу: бух! Настолько тяжелая рука, что сразу на сыру землю сел. А вода была, я так на воду и сел. И сказал: “Ну, ладно, вспомнишь меня на кратере вулкана!”. И растаял...». Коля и побежал домой, а дороги нет, глина. Тут женщины были: «Что ты, Коля, весь в глины, не от медведя ли бежишь?».

Ну, зима пришла, замерзло. Надо за дровами ехать. Он боится, дожидает брата. Ну, думает, если кряжи эти будут там, значит, верно. Подъехали, а Иван и спрашивает: «Ты это с кем кряжи поднимал? Неужели один?». «Один», — говорит...

Ну и скоро война, там его и убили. Уж неизвестно, вспоминал того перед смертью или нет...

А как все узнали: он Ефиму Коворнину сказал об этом, тот человек начитанный.

А теперь брат его встретился, тоже вот!

Раньше пугало часто где. Вот ручей был Кипонурский, так пока старики крест не поставили, так если позже двенадцати часов едут, полны сани насадятся кого-то, что олени и не замогут тащить. Теперь крест уж упал, а не пугает.

А тоже бывает, когда на дорогах зимних ставят чум. Вот раз всю ночь пропугало. Вот уж вроде подъедут, полны сани, на оленях. По саням поколачивает, брезентом хлопает... Выйдут — ветра ни грамма, олени спят! Да так и не дали им спать. Собрали чум и поехали. Вот, говорят, на дороге нельзя чум ставить!

Меня самого пугало на Прилуке. К жене ходил, два километра. Против Кузомени остров есть Великий, она рыбачила там, на Прилуке. В тридцать восьмом году это было. А я тот раз собрался идти, а у нас женщины сидели, а тако темно было, осень, очень темно было. Я вышел на улицу: настолько темно, что я запинулся за козел, вернулся назад. Женщины говорят:

«Неужто пойдешь? Не боязно?». «А кого бояться?». А сам вдруг и подумал, что страшно. Это хуже нет, когда так, вразрез мысли.

Ну, пошел. Метров триста отошел, у нас там березники и пожня Клочиха, и такой страх напал, что шаг шагну и не могу больше. А потом мне лучше стало, и пошел, иду и иду спокойно. Уже я много места прошел, уже с полкилометра осталось до них, до Прилуки. Березник такой частый, руками раздвигаешь, тут полянка, а я руками раздвигаю, и вдруг: полна полянка, видом все как монахи, их много фигур, больше десяти, и несут гроб на колышках; сзади одна женщина, очень сильно ревет; покойник с таким носом длинным. Как ступит, так руками и падает на гроб она. А другие никто не ревет, а поют молитву вполголоса. Идут все в унылом таком виде, часть по бокам идут, не несут, и несколько впереди идут. В мою сторону ни один не взглянул. А я так остановился, руками раздвинул ветки, и так стою. И они прошли в сторону севера. И я стоял так, пока они не прошли, только спины едва-едва видны, и я побежал напролом, вперед. Мне отец говорил, что если что такое, так все равно беги вперед, а то покажется, как гонятся.

И я добежал до окон, и вся рубаха так, как выжми. И я зашел в дом, и мне говорят: «Что с тобой?». Я изменился в лице. «На медведя, говорю, нарвался!». Не сказал, что видел. И больше я по этой дорожке не ходил.

А вот крышки гробовой они не несли, не помню. И лицо было у него открыто, у этого мертвеца. Как мне показалось, человек он был большой, рослый, лет пятидесяти. А женщина маленька, лет сорока.

На Прилуке, там часто пугало, на осенях, семгу когда ловили: ночью все лодки черти перегонят на ту сторону, а людей нет никого. Хорошо, — подтянут, не спустят в море!

Источник: Былички Терского берена Белого моря (Собр. Д.М. Балашов, Т.И. Орнатская, А.С. Тупицына).

" До меня здесь было четыре священника, все неблагополучно закончили служение, это тоже о чем-то говорит. Когда Владыка меня сюда направлял, похоже, у него была последняя надежда. Тут вначале было очень трудно. Сейчас я вспоминаю, неужели такое было в первые месяцы, год служения. Даже передать трудно, что это было. Приходили какие-то странные люди, иногда ночью, странные вопросы задавали. Сейчас этого нет, развеялось.

И произошло это после того, как первый звон пошел. На фотографии видно, снято во время первого звона: радуга, свет и тьма. Это реальное чудо. Повесили колокола, позвонили. Мы это наблюдали, слепой может не увидеть. Поднимали колокола, освящали. Вешаем колокола, один, второй, происходить начинает странное. Август месяц. Погода начинает портиться на глазах, стягиваются тучи, поднимается страшный ветер, только что была прекрасная погода, детишки в маечках, трусиках, набились на колокольню, хотят посмотреть, им интересно, а оттуда сдувает. Как выяснилось потом, такая погода была только на этой стороне, а на той нет. С другой звонили, спрашивали, что у нас происходит: “У вас что, снег идет?” Здесь ливень, ураган, шквал налетел. Повесили последний колокол, все мокрые, замерзшие, дети по углам забились. Уходить не хотят. Александр (звонарь из Москвы) спрашивает: “Что делать, батюшка, будем звонить? Ждать погоды?” - “Будем звонить, конечно”. Перекрестились, и он ударил в колокола. Мастер-виртуоз, непревзойденный, зазвонил. И мы воочию увидели то, о чем просим на ектиньях - благорастворение воздyхов. Благорастворение воздухов и произошло. Вдруг это все исчезло. Наступила замечательная погода. Полнейшая тишина, покой, и этот звон полился. Мы стояли обалдевшие от всего происходящего. На колокольне-то слышен изнутри звон по-другому.

Таким образом вернулись колокола в Варзугу. В 1939 году их скинули. А накануне, в ночь Божья Матерь явилась во сне Мошниковой, Ольге. В монашеской одежде высокая женщина. Беседа об этом записана. Богородица сказала, что уходит из Варзуги. Так это и было. И теперь колокола варзужские, которые Господь уберег от переплавки, вернулись.

Варзуга знаменита была колоколами. Особенно тот берег, Никольский. Была уникальная колокольня, я видел в архиве: особое разрешение давал Владыка Нафанаил на строительство такой колокольни. Высокой. Такие колокола поднять на большую высоту - нужна особая конструкция. Колокольня была сделана по принципу матрешки, несколько срубов, один в другом, и таким образом достигалась прочность, устойчивость от ветра. Висели очень большие колокола, здесь четыре небольших было (на Пречистенской стороне), а там (на Никольской) семь очень больших. Их и сбрасывали, укрепили тросы, а утром решили сбрасывать с колокольни и ее ломать. А в ночь явилась одной варзужанке Божья Матерь со словами о том, что она уходит из села. Не знаю, вернулась ли она, когда мы зазвонили. Но что-то произошло, это очевидно. Вернулась она, наверно, сейчас на Русский Север, с возвращением иконы Тихвинской Божьей Матери. Нам очень этого не хватало.

Гордый - к этому слову с похвалой привыкли относиться. Гордые люди, а горды-то гордостью бесовской. Многие гордятся тем, что могут “сделать”, колдовстом гордятся так называемые рокана и роканихи. Поэтому-то и церковь им не по нутру. По нутру, когда церковь не мешает, не вмешивается. Батюшка что-то делает, а мы свое делаем. Кто-то заведует добрыми делами, а кто-то злыми, друг друга уравновешивают. Этим гордятся, эта гордость и живет. “Поклонись, сынок, а то смотри, может она что-то сделать”, - с уважением надо, а то ночью “пришлют”. И в Варзуге тоже. Древняя традиция, от лопарей идет, всё это здесь живет повседневно. Перенимают от бабушки, от мамы, подколдовывают, не понимая, что перенимают по наследству духов нечистых."

...

"Здесь, в этих местах идет столкновение, борьба двух сил, бастион самый передовой - это Соловки - выдвинулся дальше на Север. Конечно, можно вспомнить наш Трифонов Печенгский монастырь, но он в другом месте, рядом с Норвегией, ближе к границе. А что касается Кольского полуострова - Соловки. И монахи, которые от Соловков здесь селились, те же святые наши Авксентий, Австерий и Тарасий, образец поведения. Конечно же, начало многих поселений - монашеские скиты, рыбные ловли, и первые церкви, которые мы наследуем перестроенными, строились монахами. Когда мы приступили к реставрации Успенской церкви, вынуждены были тревожить древние захоронения. Двадцать четыре столба бетонных надо было установить, мы в каждом выкопанном месте обрели останки. Я эти останки видел и понимаю, что это монахи, принимавшие здесь мученическую кончину. Когда я Владыке говорил о том, что надо сделать могилы, хотя бы символические, кладбище около церкви уничтожено, все вытоптано, Владыка сказал, что надо написать о том, что здесь лежат мученики. Мне было тогда непонятно: монахи жили, умерли, почему мученики? А когда я посмотрел останки, мне стало понятно. Тут были бесконечные разорения, набеги со стороны норманнов, викингов. Я имею опыт работы в комиссии по канонизации, обретению мощей, вижу следы мученической кончины на черепах. А зная традиции викингов, страшные языческие, а они были звероподобными язычниками, можно утверждать, что здесь лежат мученики. Особые способы ритуального убивания можно обнаружить на черепах монахов. Поэтому, когда Владыка говорил, понимал ли он это или не понимал, говорил он истину. Церковь-то стоит нетронутой без всякого ремонта, продолжает служить, идет уже четвертое столетье, ведь покоится она на останках мучеников, мощах этих самых монахов. Имена некоторых известны, я поминаю их, к счастью, сохранился древний синодик Успенской церкви. Знаем точно имена семи убиенных монахов, здесь они и похоронены, видимо.

Здесь, конечно, культура монашеская. И осваивалась она жителями, приходившими с семьями. Одно захоронение было семейное, убитых мужа, жены и дочки лет десяти. Можно было это увидеть. Так Господь открыл мне, кто покоится под Успенской церковью и почему она так хорошо стоит и столько времени вызывает восхищение. Потому четвертое столетие служит, что сохраняет мощи мучеников. Новгородское, карельское население смешивалось с лопарским и впитывало языческие колдовские традиции. Но тем не менее всё это сочеталось с истинной верой христианской.

Села однозначно “богатели церквями”. Каждая десятая рыбина, жемчужина - в церковь. Рыба, пойманная в праздник, должна быть продана, и деньги отданы в храм. Потому такое богатство. Мы сейчас видим жалкие остатки, а ведь была небывалая роскошь храмов. Я читаю сейчас описи храмов конца XIX века - столько иконостасов! Старые иконостасы, если писался новый, вывешивались в алтаре. Если алтарь был занят - монтировались на стене, делались глухие перегородки, на которых тоже мог быть иконостас. И все это украшалось. Если смотришь 20 года запись, страшную, последнюю, по форме вроде принятой церковной, то там внимание уже уделяется совсем другому: какой вес серебра, сколько жемчужин, все сбоку строго подсчитано, подбито, итого: вес у серебра столько-то пудов, а золота можно наскрести столько-то… Уже все готовится, уже неинтересно, какой иконостас, а сколько содрать с него можно."

Из Беседы с отцом Митрофаном, настоятелем Успенского прихода села Варзуги. - http://e-project.redu.ru/virtual/varzuga/material/beseda.htm

Вверх.

На главную страницу.