| varvar.ru: Архив / Тексты / Шумейко / Мятежный герой в украинской культуре: Иван Сирко, Нестор Махно, Тарас Бульба |
Реклама:
Тарас ШУМЕЙКО
Киев
Ти махни мені, гей, отамане,
Як Махно-козак поспита мене,
Як ударить кінь мій копитами,
Волю-вольницю будем пити ми.
<…>
Із Гуляйполя, з Запоріжжя ми.
Нашій армії – воля дріжджами!
Наша армія та й народная,
Дармоїдам всім неугодная!
(Песня “Столиця степів”:
слова Г.Лютого, музыка А.Сердюка).
Разговор об украинском мятежном герое следует начать, по-видимому, c определения специфики понятия “герой”, употребляемого нами в контексте понятия национальной культуры. Речь идет не о реальной персоналии – человеке, наделенном какими-либо особыми, героическими доблестями - а о принятом в той или иной социальной группе, в известное время образе определенной исторической (или легендарной) личности, прославившейся неким выдающимся действием или рядом действий. При этом комплекс представлений о герое может варьироваться в зависимости от социального среза и в диахроническом отношении: в этом смысле герой существует не в ограниченном промежутке исторического времени, а в некоторой длящейся перспективе “здесь” и “теперь” (поскольку герой, утративший актуальность, также как и “невоспетый герой” – суть оксюмороны). Иными словами, каждый участник культурного процесса (поколение, социальная группа) предлагает свою интерпретацию героя; взаимодействие этих интерпретаций является определяющим фактором трансформации последнего, что дает повод рассматривать его как “коммуникативный феномен”.
Согласно мнению, высказанному еще Т.Карлейлем, всякая национальная культура имеет свой наиболее характерный, преобладающий тип героя. Соответственно, важнейшим аспектом описания той или иной культуры является “вопрос о героях этой культуры: кто они, благодаря чему прославились и стали героями, <…> какие ценности репрезентируют, какие общественные группы прежде всего считают их “своими”, в конце концов, как имидж и общественно-культурная значимость того или иного героя <…> в данной культуре изменяется во времени.
Нахбар и Лоуз выделяют в американской культуре два преобладающих типа героя: “Герои-граждане (Cityzen-heroes) – это фигуры, которые воплощают мифы, связанные с господствующим течением в американском обществе, с традиционными ценностями общества и нации. Мятежные герои (Rogue-heroe), наоборот, представляют идеи и ценности, связанные с индивидуальной свободой, с необходимостью бросать вызов господствующему течению, когда его мощные потоки грозят смыть права меньшинства в пользу правил большинства".
Что касается украинской национальной культуры, здесь бросающейся в глаза особенностью является отмеченная А.Гриценко тенденция мятежного героя к объединению с противоположным типом героя-гражданина: “Герой-казак, как его изображает устная традиция, это полурыцарь, полугуляка, есть в нем и черты религиозного аскета, бесстрашного защитника православной веры от ее архетипальных врагов - турко-татарских и ляхо-жидовских недоверков. Если такой герой – козацкий атаман с реальным историческим именем, то он изображается как мудрый и рассудительный лидер, настоящий отец своим казакам (хотя он тоже полностью разделяет казацкие взгляды на жизненные ценности – презирает золото, шелка и семейный уют, зато любит крепкую горилку и запашную люльку). Таким образом, украинский герой <…> не укладывается в классификацию Нахбара и Лоуза, поскольку он, с одной стороны, типичный мятежный герой, с другой - <…> защитник базовых ценностей и структур казачества”.
Итак, об украинском “мятежном герое” можно говорить как о комбинированном типе “мятежного гражданина”. Одним из наиболее ярких его представителей следует, по-видимому, считать “славного кошевого атамана войска запорожских низовых казаков” Ивана Сирка. Д.И.Эварницкий, один из наиболее авторитетных мифологизаторов Сирка, посвятил ему, в частности, следующие строки: “И по натуре, и по своим действиям Сирко являл собой тип подлинного запорожца. Он был храбрым, отважным, не всегда верным своим союзникам. <…> Он склонен был молниеносно увлекаться новой мыслью, новым предприятием, а потом отказаться от них и прийти к совершенно противоположному решению. То он был на стороне московского государя, то на стороне польского короля, то он поддерживал Дорошенко, то переходил на сторону его врагов, Суховия и Ханенко, то выступал против двух последних и вновь защищал Дорошенко, то он помогал русскому государю против турецкого султана и крымского хана, то шел против государя заодно с турецким султаном и крымским ханом. ‘Нужда закон меняет’, - часто говорил Сирко и, вероятно, часто действовал в соответствии со своею любимою присказкою”.
Таким образом, едва ли не определяющим мотивом в образе мятежного гражданина является его позиция радикального индепендентизма. Еще одной необходимой константой является почти сказочная непобедимость героя: “Воюя то с татарами и турками, то с поляками и валахами, то с русскими и малороссами, Сирко за время своей исторической жизни принимал участие в пятидесяти пяти битвах и почти везде, кроме трех-четырех случаев, выходил победителем, не считая множества мелких стычек с врагами, легко выигранных атаманом и не занесенных на страницы летописей”.
Более того, часто “мятежный гражданин” мифологизируется как человек, наделенный сверхъестественными возможностями, как колдун или “характерник”. Эварницкий передает следующие известия, связанные с рождением Сирко: “легенда свидетельствует, что он появился на свет с зубами, и как только повитуха поднесла его к столу, он сразу же схватил пирог с начинкой и съел его. Это будто бы было знамением того, что ему суждено весь век грызть врагов <…> Татары называли Сирко “Урус-Шайтаном”, то есть русским дьяволом, а татарские матери пугали его именем своих детей <…> Запорожцы говорили, что равного Сирку в целом свете не было,– сам Бог поспособствовал ему в этом: Сирко не только побеждал людей, он побеждал и нечистую силу. Речка Чертомлык, на которой стояла Сиркова сечь, потому и зовется так, что в ней Сирко убил черта: тот тольки мликнул (мелькнул) ногами, когда Сирко випалил в него из пистоля”. Согласно казаческим преданиям Сирко был неуязвимым для оружия: “як хто ударить його шаблею по руці, так кожі не розруба, тільки синє буде”; умел кошевой превращаться в борзого пса и т.п. Цикл преданий о Сирке содержит сведения о магических свойствах его мощей: “запорожцы после смерти своего славного вождя возили его тело в гробу и по суходолу, и на воде, твердо убежденные в том, что с ним, даже мертвым, можно побеждать бусурманов. Да и теперь деды рассказывают, что после смерти Сирко казаки отрезали ему правую руку, с нею ходили на войну, и в случае беды выставляли ее вперед, приговаривая: 'Стой, душа и рука Сирковы с нами!‘ И на те слова враги, словно зайцы, бежали прочь от казаков”.
Чудесный компонент в образе Сирко и в наше время подвергается активной разработке, причем мифологизируется в том числе и загробная “биография” кошевого. Так, в одном из выпусков чрезвычайно популярной киевской газеты “Факты” опубликована весьма объемная статья о мытарствах - сокрытии, перезахоронениях - останков Сирко после разрушения Сечи, где, в частности, сообщается о посмертных военных подвигах Сирко в Отечественной войне 1812 г.: “Михайло Нелипа <…> с односельчанами был в русской армии, когда она стояла под Бородино. Он подошел к Кутузову, с которым был знаком еще по русско-турецкой войне, и рассказал про победоносную правую руку атамана Сирко. Михаил Илларионович сразу же отправил его и всех капуливчан в родное село.
Целую неделю упрашивал Михайло Нелипа своего деда дать на время драгоценную реликвию. Упросил-таки! Посовещавшись, старые казаки раскопали могилу, взяли правую руку, завернули в красную китайку и передали с наказом: “Без этой руки домой не возвращайтесь”. Руку три раза обнесли вокруг Москвы. И француз дрогнул!”
Вне зависимости от образа действий реального исторического лица, в позднейших оценках “мятежный гражданин” предстает как непримиримый борец за некую сакральную идею: “Будучи в душе и на деле настоящим христианином, Сирко всегда защищал православную веру, отстаивал волю русского человека; поэтому он постоянно, с особенным рвением заботился об освобождении из татарской и турецкой неволи как можно большего числа христиан, независимо, то ли это великоросс, малоросс, поляк или литовец <…> Дела православной церкви, ее внешнее благополучие и внутренняя благочинность волновали Сирка даже в наитревожнейшие для него времена”.
Прямым наследником “комплекса” Сирко, воплощающим все доблести мятежного героя, явился культовый литературный персонаж Тарас Бульба, а также Нестор Махно, в мифологизации которого (в том числе в самомифологизации) сошлись все противоречия “бунтующего гражданина”.
Гоголь представляет своего героя так же, как Эварницкий своего Сирко - как бескомпромиссного борца за веру: “Вечно неугомонный, он считал себя законным защитником православия. Самоуправно входил в села, где только жаловались на притеснения арендаторов и на прибавку новых пошлин с дыма. Сам с своими козаками производил над ними расправу и положил себе правилом, что в трех случаях следует взяться за саблю, а именно: когда комиссары не уважили в чем старшин и стояли перед ними в шапках, когда поглумились над православием и не почтили предковского закона и, наконец, когда враги были бусурманы и турки, против которых он считал во всяком случае позволительным поднять оружие во славу христианства”.
Махно также видит в себе борца за идею, народного вождя, “отца” для своих соратников: “Я бачив перед собою лише своїх друзів-селян, цих безіменних революційних анархістів-бійців, які не знали в своєму житті, що таке підвести один одного. Це були чисті селянські натури, яких важко було в чомусь переконати, але коли вже їх схилиш на свій бік, і вони тобі довірились і переконалися, що все це так, то вони звеличували цей ідеал на кожному кроці. Я кажу: бачивши їх, я весь тремтів од хвилювання, від душевної бурі, яка кликала мене цієї ж миті розпочати в усіх кварталах Гуляй-Поля серед селян і робітників пропаганду <…> і взятися за безпосереднє діло анархізму”.
Очевидно, в годы Гражданской войны Махно также мифологизировался среди махновцев как вождь, наделенный магическими возможностями – отголоском этой мифологизации звучат слова П.Соколова о том, что Махно “был настоящим степовым характерником”. Так же, как и в мифе о Сирко, рождение Махно сопровождается чудесами-знамениями:
Як хрестили малого Махна,
Зайнялася в священника ряса,
І збулося знамення сповна,
Бо пожежа в степу розлилася.
Существенным моментом в образе мятежного героя является бескорыстность и даже бесполезность его действий: все его победы, в отличие от продуманных и взвешенных поступков стратега-государственника и проницательного политика, имеют весьма ограниченный характер, результат их, как правило, не велик и не долог. Иначе говоря, этот тип героя тяготеет к персонификации стихийного бунта, направленного более на самовыражение, чем на достижение успеха с продолжительными последствиями.
Таким, в частности, предстает образ Тараса Бульбы: “Ему не по душе была такая праздная жизнь – настоящего дела хотел он. Он все придумывал, как бы поднять Сечь на отважное предприятие, где бы можно было разгуляться как следует рыцарю <…> Так, стало быть, следует, чтобы пропадала даром козацкая сила, чтобы человек сгинул, как собака, без доброго дела, чтобы ни отчизне, ни всему христианству не было от него никакой пользы? Так на что же мы живем, на какого черта мы живем? растолкуй ты мне это. Ты человек умный, тебя не даром выбрали в кошевые, растолкуй ты мне, на что мы живем?”
Таким образом, необходимость войны для Тараса Бульбы диктуется не политикой и даже не военной стратегией, а, по-видимому, способом жизни, внутренним позывом – что, впрочем, не отрицает параллельного мотива войны за веру. В целом образ “мятежного гражданина” в сознании общества структурируется по принципу амбивалентности – в своих поступках он может руководствоваться самыми разными этическими мотивировками. Более того, непредсказуемость и стихийность “мятежного гражданина” часто выражается в необычных поступках, в самых неожиданных решениях и т.п. Ярким примером такого эксцентричного поведения может служить сюжет о казни нескольких тысяч освобожденных невольников, повторяемый многими источниками - в частности, летописью Самийла Величко: “К христианам, которых было <…> семь тысяч, испытывая, сам Сырко сказал такое слово: ‘Кто хочет, идите с нами на Русь, а кто не хочет, возвращайся в Крым’. Некоторые из них, а именно, три тысячи, сочли за лучшее вернуться в Крым, чем следовать в христианскую землю. <…> А отпуская, спросил их (Сирко – Т.Ш.), с чего бы это они торопились в Крым? Они ответили, что уже имеют в Крыму свои жилища и хозяйства и поэтому желают лучше там жить, чем в Руси, ничего своего не имея.
Сирко, отпустив тех людей в Крым, все еще до конца не верил, что они окончательно ушли в Крым, и все надеялся, что вернутся на Русь. <…> А когда увидел, что они неизменно следуют в сторону Крыма, велел тысяче молодых казаков сесть на коней и, догнав их, без малейшего милосердия выбить и вырубить <…> Через некоторое время и сам Сирко, сев на коня, прискакал туда, где исполняли его приказ. А приехав и увидев, что его приказ исполнен, поблагодарил казаков, которые в том трудились, и промолвил к мертвым трупам такие слова: ‘Простите нас, братья, а сами спите тут до страшного Господнего суда, чем размножаться вам в Крыму между бусурманами на наши молодецкие головы, а на свою вечную без крещения погибель’”.
Здесь, как видим, атаман берет на себя ответственность непростого морального решения, и жестокая (не без коварства) казнь оправдывается как элементарной прагматикой (чтобы не размножались среди бусурман), так и высокими духовными мотивами (чтобы спаслись христианские души).
Другой “мятежный гражданин”– шевченковский Гонта – совершает похожий выбор, убивая собственных детей, рожденных полькой (“Мої діти – католики…”).
Дальнейшее развитие – до совершенной иррациональности – приобретает указанная особенность (стихийность) в образе Тараса Бульбы, гибнущего из-за каприза (не желая оставлять люльку “проклятым ляхам”). Он также идет против природы, верша высшую справедливость – убивает своего сына Андрия.
Высокую мисию борца за идею “мятежный гражданин” сочетает с народно-смеховым, бурлескно-карнавальным началом, чем сближается с мифологическим типом героя-трикстера. Так, Сирко, согласно Эварницкому, “любил порой погулять и под чаркою показать свою козацкую отвагу”. Карнавальный мотив подчеркивается и русским художником Репиным в картине “Запорожцы пишут письмо турецкому султану” (как известно, традиция приписывает авторство знаменитого письма Сирко).
Собственно говоря, связь мятежного гражданина с карнавально-смеховым началом в значительной степени определяется его именем – Иван Сирко, согласно польской анонимной хронике ХVIII в., назван “собачьим именем” в ознаменование его миссии охранителя “христианского стада”, имя Бульба происходит от полесского диалектизма “бульба” (картошка), и даже в фамилии Махно можно усмотреть определенные хтонические коннотации (ср. русское “мохнатый”, “мех”, и т.п.). В этой связи уместно также вспомнить слова из песни И.Лютого и А.Сердюка:
Як Махну готували купіль,
Цвіркнув він прямо батюшці в очі,
Проривався бунтар ще звідтіль…
Може, й справді його хто зурочив…
Игнорирование амбивалентной сущности “мятежного гражданина” приводит к абсолютизации той или иной его ипостаси. Так, советская идеология педалировала низкий, бурлескный план в образе Махно – например, в кинофильмах “Красные дьяволята”, “Александр Пархоменко”, “Свадьба в Малиновке”, в рассказе “Третья революция” В.Пидмогильного, в романах “Хождение по мукам” А.Толстого и “Собор” О.Гончара; в этих произведениях легендарный “батько” предстает в виде нелепого опереточного идиота, “князя таврического”, тупого и жестокого труса, пьяницы, развратника и т.п. В то же время, даже при советской власти случались попытки “отбелить” Махно, представить его как жертву “ура-анархистов”. И.Тепер, бывший соратник Махно, в своей работе, посвященной лидеру анархистов (но продиктованной в значительной мере желанием засвидетельствовать политическую лояльность автора) отмечает: “Махно, вначале ненавидевший их [“ура-анархистов” – Т.Ш.] всеми фибрами своей еще неиспорченной души и считавший их ползучими гадами, которых нужно безжалостно давить, все же сам подвергся сильному влиянию со стороны этих же пресмыкающихся. Последние самым подлым образом лизали его пятки и провозглашали его не только “Народным вождем”, но и “Великим анархистом”, “Вторым Бакуниным”, имя которого, как и имя первого, будет занесено на страницы истории. <…> А Нестор, человек сильной воли, смелый, отважный, был поражен особой манией величия и колоссально падок до лести, что послужило основной причиной воздействия на него этих господ и его морального падения. Он начинает быстро падать: и в своем падении быстро теряет силу революционной выдержанности, ясной политической мысли, которая чуть-чуть не толкнула его в ряды компартии”.
Образ “мятежного гражданина”, способ его восприятия и осмысления являются, как уже было сказано, феноменами изменчивыми и зависят от гражданских и культурных позиций каждого отдельного участника культурного процесса. Так, воспетая Шевченко “козацька слава” подвергается переосмыслению и резкой негации в творчестве Пантелеймона Кулиша:
Не поляже, кажеш, слава?
Отже й вмре, поляже!
І унуки те забудуть,
Що дідам розкаже…
В целом, “культурники” и “державники” всегда были склонны хаять “мятежного гражданина” как “руїнника”, возвышая взамен героя-формотворца (“чистый” тип героя-гражданина - князь Владимир Великий, Ярослав Мудрый, Иван Мазепа, Петро Могила и т.п.), “народники” же, наоборот, мифологизируют этого героя и создают ему культ защитника Отечества, типичного выразителя национального духа.
Весьма существенным моментом в процессе функционирования мифа является, по-видимому, тенденция “подтянуть” мятежного гражданина к модели героя-гражданина “чистого типа", и тем самым вписать его в официозный канон: “Джерела засвідчують, що славнозвісний козацький вождь був глибоко релігійною людиною, безсрібником, аскетом, майже не вживав спиртного, відзначався силою, воїнськими доблестями й високими моральними якостями. Був він суворим, але справедливим. Так, усіх визволених з бусурменської неволі, навіть католиків і євреїв, він вільно відпускав, гуманно поводився з полоненими”. Очевидно, что за этой моделью современные панегиристы нивелируют сущность исторического феномена Сирко и как живой реальной личности, и как представителя запорожского казачества в эпоху хмельниччины, Руины, создают из него икону “народного вождя”: “У цій надзвичайно складній ситуації Сірко <…> не зганьбив себе егоїстичними політичними комбінаціями, які несли б горе українському народу”.
Анахронистический подход к образу Сирко приводит некоторых новейших авторов к корректированию, “переписыванию” мифа: “За словами літописця Самійла Величка, Сірко визволив одного разу із кримської неволі чимало невільників. Дехто з них на зворотному шляху заремствував і не схотів повертатися на батьківщину, за що Сірко наказав їх стратити”. Характерно, что в пересказе новейших авторов появляется несвойственный сюжету Самийла Величко мотив роптания “неверных христиан”; кроме того, опускается и указанная в летописи численность казненных невольников (три тысячи) – оно заменено скромным местоимением “дехто”; исчезают также подробности избиения (очевидно, с точки зрения Ю.Мицика и его соавторов, они могут привнести в образ идеального вождя нежелательные коннотации).
Сходным образом исправлял историю об избиении невольников - за счет смягчения определенных моментов указанного эпизода - поэт Юрий Лыпа:
…Та на Савур-Могилі вождь спинив коня:
- Земля козацька дужа мусить бути,
І не інакше – слово наше й предків.
Кого ж приводимо тепер на Україну?
Душа козача в них, чи може бусурменська?
Брат ворога – не брат є козакові.
Спитайтесь: хто не наш, таких пустіть до Криму.
І видно у степу, як стали завертати
Одна по одній гарби в бік Гнилого Моря,
Верталась спішно міць до ворогів велика
І застогнав Сірко, недовірків злічивши.
У груди вдаривсь, помолився ревно,
І рік: скарать на горло їх, лишень дітей щадити,
Бо не повинні очі дитячі за гріх.
Тут, как видим, появляется новая, отсутствующая во всех остальных источниках подробность – Сирко жалует помилование детям (очевидно, с точки зрения Ю.Лыпы без этого мотива портрет козацького “вождя” был бы недостаточно завершенным).
В том же направлении моделируется образ И.Сирко в повести В.Малыка “Посол Урус-Шайтана”, где легендарный кошевой вообще лишен каких бы то ни было недостатков и несовершенств.
***
Настоящий взрыв популярности Нестора Махно на юго-востоке Украины (его имени посвящаются местные спортивные состязания, рок-фестивали, а иконография составляет значительную долю полиграфической продукции) объясняется, очевидно, стремлением жителей данного региона иметь своего “местного” героя. Важным здесь также является мотив культурной близости: Махно – в отличие от казака-запорожца – герой новейшего времени, к тому же русскоязычный, что особенно импонирует мультикультурному, преимущественно неопределенному в плане национальной идентичности, русскоязычному в большинстве своем населению Гуляйпильщины.
Тем не менее, и этого героя издавна стремятся вписать в национальную историософскую парадигму; в частности, как отметил А.Гриценко, В.Лыпынський, говоря о Махно, впадает в профетический стиль, а “гуляйпільський батько” предстает у него как воплощение украинской воли к свободе – предсказанной и обреченной – “пропащей силы”: “Коли свобода дається нам ізнизу, а зверху нема для неї ніяких обмежень, коли вона є еманацією влади народа в пустопорожній наднародний простір, то яка ріжниця між проявами тієї свободи в формі заведення УНР чи тільки Народньої Республіки Гуляйпольської. Отаман Махно – це найбільший, найконсеквентніший і, може, політично найчесніший республіканець на всій Україні. Не дурно його пришествіє було предсказано мало не сто літ тому назад:
Гей я козак - звуся Воля,
Українець з Гуляйполя…
- так писав у другій половині минулого століття один із наших шляхецьких поетів”.
Сам Нестор Махно, создавая свой имидж вождя анархизма, совершенно недвусмысленно ориентировался на запорожский вариант “мятежного гражданина” – он перенимает все черты любимца войска и народа, казацкого атамана, “батька”. Как указывал историк Волковинский, “Ні білі генерали, ні чорний барон, ні ясновельможний гетьман не заслужили такої популярності в підлеглих, якою користувався Махно. Не тільки бійці й командири, але й селяни називали його “батьком”. І хоч на Україні багатьох місцевих отаманів у той час величали цим словом, але по-справжньому воно стало надбанням тільки Махна, який величав себе й підписував усі документи традиційним “батько Махно”. Эту особенность негативно обыгрывает О.Гончар, сталкивая в своем романе “Собор” Махно с Д.И.Эварницким (Махно противопоставляеться Эварницкому как носитель злодейски-разрушительной силы - апологету формотворческого начала; махновская вольница осмысливается как фальшивое, искаженное казачество, или анти-казачество). Тем не менее, новейшие мифологизаторы Г.Лютый и А.Сердюк осмысливают образ Махно как прямого наследника давней казаческой традиции, о чем свидетельствуют многочисленные строки их песен, в частности избранные нами в качестве эпиграфа.
Реклама: