| varvar.ru: Архив / Тексты / Мельников / Бессмертна ли смерть? |
Реклама:
Начну с самого приземленного – смерти не существует. Во всяком случае того, что принято ею называть. Тот самый эпизод в жизни человека, именуемый смертью, оборачивается глубочайшим стрессом для остающихся ходить по земле (для некоторых – вплоть до отказа по ней ходить дальше), называемого умершего, который может определить это не столько как некий порог, сколько как перескок с одной ступеньки на другую – в пространстве, где нет понятий верха и низа, страха и восторга, черного и белого, и большинства других противоположностей, без которых немыслимо вообразить наш трехмерный мир. Просто так называемое Загробье – континуум (т.е. пространственно-временное вместилище) с намного более высокой N-мерностью, чем тот мир, в коем я сейчас пытаюсь выписывать этот смертный приговор смерти.
Когда на данную тему требуется порассуждать в рамках статьи на семи тысяч знаков, то приходится изо всех сил сдерживать себя, чтобы не сорваться из небольшого прудика-очерка в огромное пресно-соленое озеро всестороннего (а точнее – в слепоту стороннего) исследования. Кстати, семь тысяч – одно из священных чисел в путеводителе усопшего по «тамошним» мирам, созданном индейцами майя около двух с половиною тысячелетий назад. Именно столько «цхичлатов» (на языке науатль – «встречающе-объясняющих») числится в «штате» форпоста мифологии (а мифология – это ни что иное, как зашифрованная история контактов человека с иномирянами) Священное Семиглавье – пограничная башня на рубеже нашего и запредельного миров. Каждая имеет в себе по тысяче комнат, где «умерший» обучается новым уровням знаний, позволяющих ему не просто понимать увиденное на его новой родине, но и уметь дышать ее атмосферою. А если уж вспомнить кельтские мифы, то ушедший с земли на свидание с подземным богом Цернунном был обязан зажать в руке ветку, загодя отломленную от своего любимого в этой жизни дерева: прибыв Туда, он предъявляет эту ветку встретившим его фяддмкиэррнам – «убивающим пустоту»… А дальше в оригинальных текстах следует описание ряда операций, в которых сейчас можно без труда узнать некий вариант сканирования персонального биокода и ПЦР-тест (т.е. идентификация ДНК в полимеразно-цепной реакции). А ведь эти описания сложились более пяти тысяч лет назад. Представители самых разных народов, современных древне-кельтским племенам, – славяне, германцы, римляне, арабы, византийцы, – все, рассказывая о своих встречах с кельтами либо в торговле, либо в схватке, с изумлением отмечали: бросается в глаза, что кельты в бою не боятся смерти, а при ее упоминании в обычном разговоре презрительно усмехаются и недоумевают: как можно, находясь в здравом рассудке, страшиться несуществующего?..
Не ставлю себе целью пережевывать «за и против» смерти устами сегодняшних мировых религий, которые, впрочем, не состоялись бы без их языческих предшественников, закрепленных как «бесовские суеверия». А ведь что может быть отвратительней, чем костить последними словами своих прародителей!
Но в данном случае нас интригует вот что: откуда могли взяться все эти потусторонние репортажи, коктейль из которых, встряхиваемый тысячами поколений и сформировавший мифологии разных частей планеты, столь разнящиеся и одновременно столь в чем-то сходные?.. Сваливать все на дописьменные традиции устного народного предания, донесшего до нас одни только вполне земные события, пусть в сколь угодно фантасмагоричном преломлении, вряд ли будет объективным, – разве что с точки зрения истерического материализма!.. Многие древние тексты больше похожи на мемуары и исповедальные дневниковые записки, чем на мистические трактаты – среди них немало апокрифов, до сих пор не переведенных на нынешние языки. Такие тексты принято называть визионерскими или трансцендентно-духовидческими, – если их авторы жили в прилегаюший к нашим дням исторический период. Таковы труды шведского философа Эм.Сведенборга; русского космиста, друга Владимира Соловьева и Л.Н.Толстого – Н.Ф.Федорова; еще не переводившийся у нас труд Виктора Гюго «Фантомы острова Джерси». А если обнаруживаются тексты древних безымянных авторов, то приверженцы ортодоксальной науки тут же зачисляют их во вновь найденные формообразующие фрагменты народных эпосов, громко восхищаясь «неистощимой народной фантазией», не желая обращать внимание на то, что даже для самых многоталантливых предков создать подобные бортжурналы пропутешествовавших на ту сторону и обратно на Землю – что-то уж слишком «не отсюда»! Уместно вспомнить рассказ Дж.Р.Толкиена об источниках его знаменитой (и в некоторых кругах – болезненнокультовой) эпопеи. По словам автора, развертывая историю приключений героев «Властелина колец», но весьма насыщенно инкрустировал в тело повествования рассказы самых различных людей, переносивших состояние так называемой клинической смерти. Не случайно самая первая вводная книга названа Толкиеном «Хоббит, или туда и обратно». Думается, смысл второй части названия в контексте нашего рассуждения становится прозрачным, а вот относительно «Хоббита» можно кое-что разъяснить. На одном из кельтских языков Британии северном шэттли понятие «hwoeb-byrrt» означает: «достоверно рассказывающий о подобии смерти», и произносится как «хэубюррт». Это было одной из граней работы жрецов, по особым дням «отправляющим» себя в потусторонний мир, чтобы переправить сообщения современников их погибшим друзьям и родственникам и доставить обратно в земной мир то, что поведают ему усопшие. Аналогичную функцию таких посредников-почтальонов выполняли и продолжают выполнять сибирские и индейские шаманы.
Около десяти лет назад в Австралии состоялся малоизвестный конгресс писателей-фантастов, специализирующихся на сюжетах, отталкивающихся от танатологии – науки, изучающей все, что прямо или косвенно связано с феноменом смерти. Так вот, выяснилось, что как минимум 85% произведений, создаваемых в жанре танато-фантастики основываются на свидетельствах людей, перенесших клиническую смерть.
Двое моих приятелей рассказали мне о своем опыте клинической смерти. Оба – художники и одновременно программисты, друг с другом не знакомые и живущие в разных частях света.
Первый – Джефф Тэрьянджу, гражданин Австралии, по происхождению – из аборигенского племени калкадун. В юности он работал в доках Мельбурнского порта, и однажды оказался контуженым в правую височную область тяжелым концом сорвавшегося каната. Потеряв сознание, Джефф упал с помоста в воду с тридцатиметровой высоты. Прежде чем его достали и оказали первую помощь, прошла четверть часа, но переживания пострадавшего едва вмещаются в три часа. Джефф рассказал вот что: «Первым ощущением было скольжение по-вдоль бесконечного и необхватного древесного ствола. Он был густо сучковатым, но не ранил меня: сучки призрачно проходили сквозь мое тело, но каждый из них оставлял нечто вроде канала-борозды, оставляя по себе тактильную память. Но в то же время эти борозды я начинал ощущать как симбиозы ушей и глаз, открывавшие мне панорамы новых трудноописуемых миров. При этом я скользил будто и вверх, и вниз, и по окружности этого вселенского ствола одновременно. По мере моего пути нарастало ощущение, что этот ствол как бы окутывает меня своей корой, которая становится моею собственною кожей, но и я превращаюсь в часть этого ствола, погружаясь все глубже в него и все ближе к сердцевине. Для меня становилось все очевиднее: если я коснусь сердцевины, возврата в земную жизнь мне не будет. Но сожалений об этом я не испытывал: ведь мне так свободно дышалось и так многомерно виделось! И когда реаниматоры «вытащили» меня обратно, я даже испытал некоторую досаду…».
Автор второго воспоминания – Мономро Луэнга – родился и живет в западно-африканской республике Мали. Будучи студентом Мономро подрабатывал на строительстве рыбацких поселков. Однажды он не успел увернуться от сорвавшегося сверху тонкого деревянного стропила, и оно, как копье, пронзило его насквозь в верхушечной области левого легкого, чудом не задев сердце. Мономро ощутил – и увидел! – как его втягивает похожее на гортань жерло исполинского смерча. Пролетая в его просвете, Мономро не наблюдал впереди света, о котором рассказывают побывавшие в уже ставшем классическим «тоннеле». В этом случае пострадавшего выносило поочередно в бесчисленные боковые ответвления, с порога которых он мог различать странные пейзажи, то и дело меняющие цвета и даже «вкус и плотность их». Мономро очень хотелось побывать в каждом из них, но что-то ему говорило: соскользни из воздуха он в один из них – и населяющая этот мир сила объявит его «невозвращенцем на Землю». И Мономро продолжал «полет внутри трахеи смерча», пока не очнулся в реанимации.
Он был рад своему «воскрешению», только немного сожалел, что не успел войти в контакт с существами, населявшими те ответвления: внешне они ничем не напоминали людей, но их доброжелательный интерес к себе Мономро прекрасно запомнил.
Оба поведавшие свои истории «умирания» – люди с очень разными характерами, но и тот, и другой, пережив такое, перестали бояться смерти и начали ценить чужую жизнь больше, чем свою.
Через «Врата» довелось пройти и автору этих строк, после чего мое неравнодушие к теме ухода-возврата вряд ли стоит объяснять. Позволю себе впервые на бумаге изложить мой случай, происшедший 22 ноября 1985 года южнее афганского города Герат, где я по воле обстоятельств выполнял свой «интернациональный долг». Я был военфельдшером при ракетном дивизионе, тем не менее, воюя наравне с остальными, так что моя воинская специализация зачастую казалась мне профессионально-общественной нагрузкой. Больше всего медицинской практики оказывалось в областях хирургии и психиатрии – материала можно было собрать на три-четыре магистерские диссертации, как бы не мешало этому наше тамошнее жизнеподобное существование.
В тот день я сидел во дворике нашей санчасти, окруженной глиноподобной саманной стеной. За нею до далеких предгорий расстилалась пустыня, не считая ближнего ущелистого отрога. Из него-то нас и «достали» в то время, когда я занимался перевязкою легкораненых моих однополчан. Традиционные наши разговоры-пересмешки были прерваны взрывом крупнокалиберной мины, угодившей прямо во дворик. Мне по какому-то необъяснимому недоразумению досталась взрывная волна, а моим шестерым приятелям – осколки.
Здесь и произошло мое путешествие, сделавшее этот день моим вторым днем рождения и по-иному откорректировавшее всю последующую жизнь и мировосприятие.
…На переменной скорости я скользнул над равниною, словно составленною из вросших друг в друга разнокрасочных кристаллов. Их узоры, цвета, фактуры, внутренние сияния и взаимоперерывчатость выдавали в них некий живой иномирный Солярис, спокойно-ворончатый и мерцающе-вихрящийся. На Земле я не встречал большинства таких оттенков ни в жизни, ни в искусстве. Постепенно влекущая меня сила приостановилась, подведя к странному порогу-обрыву, в немыслимой глубине которого я различал нечто среднее между строениями, растениями и животными. При этом явственно ощущалось, что все они смотрят на меня, участливо обволакивая заинтересованно-доброжелательным облаком-взглядом. Мне захотелось быть с ними, одним из них, и я готов был соскользнуть в их долину, сознавая, что этим отрежу себе обратный путь. Но из выстилающих державший меня порог кристаллов как бы вылились лица бывших со мною рядом в момент взрыва друзей, и их взгляды начали равноускоренно отпружинивать меня обратно – вплоть до уже знакомого мне шиповатого сгустка – шлюза: мы вошли друг в друга и эта «дверь», словно переварив, оставила меня в этом трехмерном мире. Для подоспевших на помощь однополчан я находился в «отключке» около двадцати минут, но по моим ощущениям и объему увиденного прошло не менее пяти часов.
В исторической науке приняты термины: до- и послепожарная Москва, до- и послевоенная Европа, до- и послемонгольская Русь. Именно таким всеобъемлющим «до- и после-» стало для меня от 22 ноября. Не скажу, что полученная тогда контузия принесла мне особое благоденствие. Но любое событие, пусть сколь угодно безрадостное, можно и нужно приручить. Так я и поступил со своим вторым рождением, превратив его в один из своих источников творчества и жизнестойкости. А поскольку контуженной оказалась левая височная область, где расположены участки коры головного мозга, ведающие знаковыми структурами, то моя клиническая смерть послужила трамплином, вбросившим меня в мир языков, коими я начал овладевать (как и они мною) лавинообразною. И тогда я определил биологическую смерть как субботник по уборке белкового храма, а клиническую уподобил генеральной уборке жилища, сопровождаемой новой перестановкою мебели. А что до биологической смерти, то добавлю – ничего в этом нет ни особо пугающего, ни особо радостного. Это объективно-существующий этап в жизни любого человека (и не только человека), независимо от его вероисповедания или же неверия ни во что. Этап – но никак не конец. Это подобно постепенному прочитыванию алфавита одного языка. И после того, как будет произнесено заключительно-венчающее «Я» или «Zet», «Омега» или «Тав», «Ха» или «Фьюррн», – во всех случаях за последней буквой начнутся первые начертания другого языка, подчас столь неожиданного, что не сразу можно будет распознать в нем какую-то систему сообщения.
«Все тугие узлы я распутал на свете,
Кроме смерти, завязанной мертвым узлом», –
– сокрушался девять столетий назад Омар Хайям. Перевод Германа Плисецкого прекрасен, но в русскоязычном варианте теряется многомерность слова «бэстейн» – «завязывать узлом» на одном из диалектов фарси означающего также «задуматься, уйти в себя»
Есть и другой путь отношения к этой теме:
«Повздыхаем при луне
О финале века,
О загробной стороне
Жизни человека…»
(Глеб Горбовский)
Лично мне близка срединная тропа: не вздыхая скорбно, продолжать считать Загробье формой жизни, переводя слово «узел» как «уход в себя – нового», готового в любой момент приняться за освоение неведомых языков бесконечно-мерного Иномирья.
Источник:
Реклама: