| varvar.ru: Архив / Тексты / Фадеев / Le postmoderne francais |
Французский постмодернизм – ни что иное, как попытка построить новую, экстраординарную осёдлость на фундаменте прежней, идентифицированной как обыденная и надоевшая. Француз руководствуется развитым за многие столетия, вошедшим в плоть и кровь человека западной культуры чувством вкуса. Хорошего, разумеется. Вкус – он что такое? По нашему мнению, это чувствительнейшее из средств осёдло-обыденного мира, самое, фигурально выражаясь, нервное его окончание. И, прежде всего, фактор самооценки: всё ли ладно? Привлекательная стабильность – это ведь лишь одна сторона данного мира, но есть и негативная, ощущаемая обычно художественными натурами – всякого рода застойные явления. – Что-то не то, господа, не могу точно сказать, но аппетит не обманешь: он портится. …Вон ту колонну, что ли, передвинуть? Или рифму отменить? И здесь уже простыми средствами не поможешь, даже свежие устрицы не радуют. Постмодерн, как до этого верлибр и экзистенциализм, вырос из самокритики литературы и философии модерна, тонкие ноздри в очередной раз уловили признаки затхлости и прокисшего бордо. Возможно, мировая гармония надоела. Опять же брачные отношения, это кошмар, mon Dieu, это – периодически. Какая там гармония – т ошнота подступила (хоть мы не о Сартре сейчас говорим, но признак этот – верный). Вот он, позыв в странничество, что-то вроде тоски, за которой следует побег из дома и, вроде бы, в никуда. Не стоит сомневаться в искренности этого жеста: действительно, мир зашатался, но куда бежать французу, кругом виноградники, пляжи и варьете. И ото всюду Эйфелеву башню видно. А за Эльзасом – боши в рогатых касках, это они там поют с кружками в рыжеволосых лапах. Этих-то как миновать? Вот поэтому за каждым французом-философом постмодерна (и не только) маячит Гегель или Кант, или оба вместе. О Мартине Хайдеггере уже говорили, на него несколько раньше налетел Жан-Поль Сартр, тоже от чего-то убегая. Мартин как раз пену с пива сдувал, и на Жан-Поля попало. Чуть позже почитаем-ка вместе замечательный текст Мориса Бланшо и убедимся в этом. Но нет оснований беспокоиться за француза, проветрится и вернётся.
– А что такое «хороший вкус» на русской почве? В общем – то же, что и на французской. Но та по природе своей относится к заботливо отстроенному осёдлому миру, на нашей же надёжно строятся лишь миражи. Русский цивилизационный Проект – это специальное предприятие из великолепного замысла и ужасной попытки, зачатое и выношенное в недрах российских столиц, златоглавой ли, или увенчанной шпицами. О, столица!.. дорогая моя!.. О тебе особое слово. Чем ты больна, то тебе и любо. Проект практически всегда находится на стадии воплощения, но не было случая, чтоб когда-нибудь воплотился. Когда, помню, глаза у меня от щенячества разлепились и башкой начал вертеть, то сразу вопрос возник: почему это в моём родном городе, в Куйбышеве, леса строительные никогда не разбираются? Я рос, а леса только переставлялись с места на место, от Дома культуры до Парт-архива и обратно, потому что, когда на Парт-архиве побелку закончат, в Доме культуры опять потолок обваливается. Город переименовался по-старому в Самару, и леса теперь вокруг банков и элитных домов. Стройка никогда не кончается . Но это не имеет никакого отношение к решению квартирного вопроса, который тоже не увидит конца. Начав движение, Проект поднимает вихрь колоссальных сил и воль, единственная судьба которых – оставить за собой гигантскую борозду, засеянную многими надеждами и жизнями, но всходов – тех, что заложены и вписаны в него кровью и золотом – их либо нет, либо съедены на корню, слизаны жадными языками, едва что-нибудь там зазеленеет. И посев, и уничтожение всходов – из этого состоит призрачная жизнь российского столичного или областного города, Проект как таковой, который всё воплощается и воплощается, и давно уже ясно, что он весь в себе и для себя: зачатие, вынашивание, аборт.
Это – город, пылающий огнями, и горожанин, влекомый страстями от проститутки к великой стройке и обратно; а крестьянин, деревенский православный, знает другое – устоять надо от нападения антихриста, продержаться до Пришествия. Его деревня в десяти ли, за тысячу верст от ревущего мегаполиса, у изгиба просёлка, издалека – как серенькое пятно на холме, куда забралась от весеннего разлива, едва заметна, почти сливается с местностью – черно-белой по ранней весне, зелёной летом и рыжевато-коричневой осенью. И лишь зимой обозначает себя русская деревня столбиками дымов в морозном голубом воздухе. А в метель – далёким колокольным звоном. Сельский храм на пригорке – он должен выглядеть, это святое, а изба… лишь бы стояла крепко и тепло держала. – Устоять надыть! И весь разговор. …Ах, как же эта ненарочитая скромность прекрасна, и сколь ненавистны мне сверкающие крыши дачных посёлков, бойцовые псы у ворот, бегущие к ним асфальтовые шоссе, эти жирные пальцы города, запущенные в чужую тарелку!.. Кажется, я довольно сусальную картинку рисовать начал: мужички, коровки… Если бы картина эта с благостными коровками удалась, то всё, о чём мы тут, не имело б предмета и смысла, Россия была бы вокруг своей столицы нечто вроде Гренландии, что маячит массивным и бесполезным привеском к крошечной Дании, и правильнее было б вместо глупостей подумать о чём-нибудь житейском. О ценах на пиво и сало. О кубке УЕФА. Статейку по краеведению в местную газетку черкнуть… Но чающих «возрождения России» в смысле её сытого достоинства, как бы ни сочувствовал им и ни соучаствовал (сам даром пожрать мечтаю), – утешить их, увы, нечем. У нас всегда один с сошкой, семеро с ложкой, и эти семеро всегда на стрёме. Не только актуальная действительность, но и природная реальность Страны красивым чаяниям не соответствует. Пусть знакомые патриоты схватят меня за кадык и всё, что оттопыривается, оторвут или вдавят и скажут над трупом слова, подходящие случаю, но ощущение таково, что пьянство деревенское, смертное, и разруха эта неизбывная, тысячевёрстная, как ни крути, суть ни что иное, как очень странная и неприглядная форма устояния – в горизонтальном положении. Не участия в ваших играх. Не вписывается мужик ни в какую картину с коровками: ноги не держат. – Щас, встану… – Да лежи уж. Дай Бог, чтобы когда-нибудь встал… Мужская часть провинции бытует в сумерках, меркнет, на женщин без слёз не взглянешь. – Но есть деревенские старухи. Старухи пока ещё держатся, эти – самые крепкие. Не потому, что строгие очень, или там, «надо» какое-нибудь – не от того, что патриотки – не знаю я, почему. Тяжело об этом, лучше о погоде.
Лето и зиму я, вообще-то, не очень. Ну, да, осёдлые они уж очень, основательные слишком. Зато демисезонье – моя стихия, не знаю, что лучше, осень, или весна. Одна хороша, другая ядрёна, они как две любовницы, блондинка и брюнетка, и обе… не будем, впрочем, развивать мысль в данном направлении, а лучше продолжим судить о вкусе. Итак, вкус и его чувство на русской почве. В силу миражности любого вида основательности на территории Страны , не важно, поповско-купеческого ли, самодержавного, от беспробудно-реального социализма – не важно какого – русскому духу никак не удаётся утвердиться как духу осёдлости. Отсюда такая разношерстность и полистилистика. Как к ним относиться? Да никак! Сколько угодно. Но упорные ищут своего постоянства, и находят, конечно. Хотя бы вот в этом – в непрерывном поиске. В бердяевских строках: Пусть я не знаю смысла жизни, но искание смысла уже дает смысл жизни, и я посвящу свою жизнь этому исканию смысла. (Бердяев Н.А. Самопознание.) Он же русский не меньше, чем остальные русские, и это его способ странствовать, и тоску он испытывает поистине волчью. Т.е. ему кажется, что основание где-то вот тут, ужо очки найду, и с него, оседлав, начнёт он порядок наводить. По дружбе с немцем тоскует. Он не знает словно, что действительный, настоящий порядок в Стране обретает ужасающие формы, а самое осёдлое, что удалось возвести – это СССР в период 30-50-х годов, крепкий, обитый железом со всех сторон, с ухом, торчащим из каждой стены, порядок ослаб, уши замазали – и всё расползлось. Мы уже говорили о необходимости крепкого государства, оберегающего наш беспредел, но и государство такое – неизбежно должно быть фантастическим и странным, мираж из гранита . – Нет, блин, основание должно быть!.. Борец за основу пробует каблуком половицу. Но всё как-то зыбко да скрыпко… То сюда качнёт, то туда. То в лифте вляпаешься, то на нос с лестницы капнет. А уж внимательный с прищуром взгляд из тёмной подворотни… Дурные национальные шутки доводят страдальца до исступления.
Воспалённость эта ищет успокоения и отрады, раз за разом обманываясь и морщась, и наконец самоутверждаясь в отчаянии: вот именно оно-то, нервное подрагивание, только и существует, а всё остальное – овсяная каша. Ну, да, так оно и есть. Это искомое основание – Петербург , в прямом и, главным образом, в переносном смысле, который и есть локально воплощенный цивилизационный Проект на сваях. Место, куда влекло бледных поэтов Империи, его хлябь и морок воспеты ими с невозможной утончённостью. Весь Серебряный век – гений на гении – пропитан его миазмами. Он их притягивал, как удав красноглазых кроликов. Отечественная филология, захваченная в плен его смерча, никогда больше не вырвется на свежий воздух: гении не могли – куда уж филологам, с т.з. «чистого вкуса» всё суть повторение, эпистрофе к единственно гениальному (только хуже, конечно).
Выйдет такой Андрей Белый на Московском вокзале. Захолонит дух от прямоты и блеска убегающего вдаль прешпекта. Увенчанные химерами, титанами и наядами балконы и наличники по обе руки сходятся где-то там, у гранитного монокристалла, фасцинирующего округу. Если впервые здесь – во дворы погоди заходить, обвыкни, отдышись. Пойми, что таракан заезжий. Потом осторожно, стараясь запомнить выход – попробуй.
– Ну, как?.. Сразу после бьющего по глазам прешпекта здесь хватает за горло, но ты ещё постарайся понять: как всякий проект, так и этот имеет лицевую сторону, для лорнетов, и обратную, на которой чертёжник перья пробует, а иной раз и чай пьёт. Но этим не объяснить ощущения жути от глухих колодцев с некрашеной тыльной стороны наяд и титанов. Где-то наверху, чуть ниже квадратика неба, в щербатых стенах – пара оконцев. Зачем? Смотреть из них некуда. А вот: если дышать больше не получается, это единственный выход отсюда – зайти в подъезд, подняться по лестнице до оконца, глянуть вниз и …сначала убедиться в этом. Направо-налево и прямо – Проект в виде кирпичной стены колодца, невроз в камне, а в блеклой выси – его, Проекта, цель-чаяние, он именно туда, ввысь, и направлен, и так доложено по начальству; выход – внизу . – Ну? понял? Вперёд. Русских Петербург ломает и превращает в петербуржцев, но евреи там добрые, и их не так легко испортить; я с одним переписывался, Александр Львов – очень хороший человек. Думаю, хотя бы в меру, но выпивает. Петербуржец – достаточно типичный русский из тех, кого удалось «сузить» и даже «подтянуть». Прошедший испытание колодцем и выживший, он становится достойной частью Проекта, этаким проектиком, ощущает себя директивой, задаёт норму мысли, речи и как чисто сморкаться в платок. Согласно Проекту, вся Страна должна быть такой, нехрена странничать. – Не ндравится? – вон оконце. Петербуржец смотрит поверх очков и стучит карандашом: строит. Должна-то должна, оно конешна… да только почёсывается Страна , переминается с ноги на ногу, хмыкает, гмыкает и разряжает не по правилам нос. Строитель едва отскочить успевает. Поэтому чувство вкуса в России – это постоянный ожог от прикосновений нервных окончаний с реальностью Страны . Это болезненный вскрик петербуржца из туманной российской оседлости.
Нет, напрасно называют русских западников западниками – это просто нормальные люди, как правило, образованные, бывает, талантливые, и уж конечно, интеллигентные. Русский нормальный не может не понимать трагичности своего положения. Родиться и получить классическое образование в Стране без меры и норм, мечтая как-то реализоваться в ней, обустроиться в соответствии с привитыми представлениями о мере и норме – и представлениями о необходимости таковых! – согласимся, жизнь такого человека в России не сахар. Опять в Париж хочется. Но в Париже не развернёшься, это здесь Чаадаев или Пушкин – фамилия, а там своих арабов с неграми девать некуда, стало быть, надо воспитать себя правильным русским и показать местным дуракам как это делается. И нужно согласиться, в искусстве сморкания равных ему в губернии уже нет, хуже, когда начинает учить креститься. Ведь петербуржец искренне силится быть православным, а высокое чувство ответственности не позволяет эту область знания обходить стороной. То, что из этого получается… Тут, как говорится, хоть святых выноси. Интеллигентское, вымученное, академичное богословие, с точными цитатами, ссылками на параллельные исследования, неоспоримые доказательства соответствия – помноженное на миллион самоуверенности и нуль собственной химеричности – вот, что из этого получается. …Да, святых лучше вынести.
Абсолютное большинство критиков, как внешних, так и внутренних, от де Кюстина до Аксакова, обсуждая на полном серьёзе соответствие наших мундиров общепринятым нормам одеваться, и не найдя такового, никак не поймут, что предметом их критики на самом деле является не действительная особенность наша, которая ходит в зипуне и в глаза не бросается из-за хорошего слияния с местностью, а некоторое состояние Проекта. Показушность. Подозревают в сквозном, начиная с Петра, постмодернизме (М.Эпштейн). Но сами прожектёры нередко догадываются, с чем именно имеют дело и сколь оно утопично. Вот образец «правильной мысли» из общей серии «эта страна»:
… мы – Россия – по-прежнему остаемся страной инфернальной, страной неопределенностей, страной пластического (или, что то же – безличного) смысла. У нас смыслы являются текучими, изменчивыми – они перетекают друг в друга и никогда не отливаются в законченные, ясные формулировки и определения. Пластичность смыслов обеспечивается тождеством ценности и смысла, тождеством, проистекающим из фундаментальной для архаического мышления подавленности, ограниченности «миром». Мы являемся заложниками этой ограниченности, которая выражается не в каких-то экономических или социально-политических детерминантах, а прежде всего в нашей зависимости от нашего собственного языка – языка, посредством которого мы говорим, мыслим, чувствуем и т.д., языка повседневности и высокой культуры, «особая эстетичность» (или, что то же – архаичность) которого отмечается большинством исследователей.
<…> Пока мы не упростим наш язык, не сделаем его функционально-прагматичным, инструментальным, или, что то же, четко не отделим язык эстетической, художественной культуры от языка повседневности – не отделим искусство от жизни, пока не произойдет дифференциация мифа и реальности на самом первом – знаково-символическом – уровне, мы будем мыслить в категориях архаического мышления, в категориях тождества ценности и смысла. А сделать это очень непросто. Для начала потребуется, к примеру, «похоронить» (как выражается скандально известный писатель Сорокин) всю русскую классическую литературу XIX века, начиная с А.С. Пушкина, и даже ранее, т.е. научиться относиться к ней примерно так же, как мы относимся к «мифам Древней Греции» – любить, изучать, хранить, но ни в коем случае не делать руководством к жизни. Поскольку именно она самим фактом своего «первоосновного», а потому и сверхлитературного (сверхтеатрального, сверхкинематографического и т.д.) существования легитимирует способ мысли, враждебный личности.
– А теперь как креститься:
<…> Христианство не вошло в нашу мысль. Оно было воспринято сердцем (прежде всего эстетически), но мысль осталась нехристианской и даже дохристианской.
<…> пока мы не придем к ясному пониманию ПРИНЦИПА НЕСООТНОСИМОСТИ ЦЕННОСТИ И СМЫСЛА, их несводимости друг к другу, пока мы не научимся всегда и везде руководствоваться этим принципом, ничего не изменится. Не будет большим преувеличением сказать, что в отечественной науке и философии нет подобного осознания, нет даже сколько-нибудь заметного движения в этом направлении. Это значит, что мы обречены пребывать в том, в чем мы пребываем, еще неопределенное время. Изменить ситуацию практически невозможно.
Ну и хорошо. А то опять бы пришлось камни таскать понапрасну. Это неважно, что автор грустных переживаний, петербуржец Герасимов, на самом деле из Уфы, дело ведь не в географии. Между прочим, Дмитрий Герасимов весьма концептуальный философ, и по ряду пунктов – в том числе из приведённой цитаты – я мысленно аплодирую, его беда, мне кажется, в том, что он слишком философ, сам находится в замкнутом кругу некоторой «основной мысли» и честно, по-петербургски, додумывает её до конца. Хотя по взглядам он явно из новых правых, но ведь не прокажённый же, в конце концов!
Теперь о Москве, для балансу. В Москву разгонять тоску ехать не стоит, всех отговариваю. Наоборот, всё гораздо серьёзнее. Был такой план, и не в Петербурге даже, а где-то в Берлине, – сделать из неё озеро и судаков напустить. И сидеть рядом с удочкой и кружкой хорошего пива. Я иногда вспоминаю об этом. Один мой вагонный попутчик предложил завести в Москве большой каток и выломать руль с панелью управления. Сами москвичи мечтают атомную бомбу подвесить на останкинской башне, но, думаю, всё это неправильно, хотя и не могу объяснить почему. И Наполеон не мог, но если бы знал, с чем связывается, ни за что не стал бы входить в Москву. То, что он окончил свои дни на отдалённом острове после двух месяцев пребывания в белокаменной, меня лично не удивляет. Из Москвы хочется ехать в Комсомольск-на-Амуре, перевести дух и дальше на Сахалин и Итуруп. Идёшь по Арбату и думаешь: над лодкой белый парус распущу, это точно, пока не знаю, где, но главное убежать, вон, к чёрту, на край света. Так создавалась Империя и была открыта Страна . Мы ведь именно тогда поняли, где живём. И в этом её, Москвы, относительная польза, потому что Петербург хоть красив, как мёртвая царевна, но толку никакого, в Москве же просто тошно, причём, чем больше её украшают, тем тошнее, а тайгу покорять по-прежнему надо. Жирный, наглый город, раздавивший задницей тех, кто некогда сорвал осуществление берлинского ирригационного плана, и заставляющий теперь об этом жалеть. – Помилуйте, какой Комсомольск-на-Амуре, да все только в Москву и рвутся!.. – Да кто рвётся-то? Артисты с драматургами таланты разыгрывать, таджики с наркотой, начальнички-карьеристы, да бандиты за торгашами и проститутками на вкусный запах капусты. «В Москву! В Москву! Работать!». Знаем мы эту работу. …Бежать, поджечь и бежать, сломя голову, о, как я понимаю Наполеона… Тут пьянка очередная с москвичами. Я им: давайте хотя бы нейтронную, без экстремизма, хоть что-то людям оставим. Но те ни в какую – термоядерную, и баста, мегатонн в пятьдесят, как на Новой Земле, когда жареные гуси в море падали, чтобы костей не собрать!.. Больше ничего не хочу о Москве говорить, чтобы не прослезиться.
…Нет, поздно, уже прошибло… Не могу понять, что у меня к ней? Может, люблю тайно? Но за что!? – Нет, если «за что», значит, не люблю, а ценю. Но ценить её можно, разве, лишь за то, что поддерживает в постоянном накале основное странное чувство, тоску то есть. И всё-таки… эх… вот так вот влюбишься в блядь, суку позорную, и мечтаешь то ли убить, то ли повеситься. А там, на её переулках, среди гадства столичного, бродит тесто и иного замеса… – не оттуда ли полетят через полюс, поползут к амбразуре, уплывут тонуть в студёные океаны?.. Знаем, всё знаем… Москва всосёт да выплюнет, всосёт да выплюнет. Моя любовь строго тождественна ненависти, это в высокой степени странное чувство, и поэтому отчётливо понимаю, что именно Москва, а ни какой не Питер – столица Страны . Двести лет длилось роковое недоразумение, и наконец-то поняли, думаю, навсегда. Москвичей жаль, конечно, жить так нельзя, смотреть в глаза людям… это не каждый… Терпите, ребята, несите крест: вы нам нужны как центробежная выталкивающая сила. И перестаньте гундеть: я возражаю против подрыва высотного ядерного устройства над столицей. Всё! …вот, как-то так.
Эти два города несовместимы. Пребывание их на одном пространстве, которое древние арьи почитали как Брахмана (что во второй части нашего исследования будем считать условно доказанным), это нонсенс, требующий осмысления, чем в Петербурге и занимаются безуспешно. Москва разлеглась поперёк лужи, устав от обжорства, развалила коленки: подходи, кому надо! – а Петербург – сплошная на это рефлексия, «бесконечный тупик» самосознания. Но возможен и следующий шаг – рефлексия на рефлексию. Антитезис, так сказать. Образованный и талантливый вдруг становится гласом обычно немотствующей безразмерной стихии и начинает со знанием дела вываливать срам перед обалдевшей читающей публикой. Да ещё и с подмигиванием носителям болезненного чувства оскорблённого вкуса. Венечка Ерофеев – ну, конечно, это о нём. Можно по-разному оценивать явление – как измену интеллигентности, как извращенную рафинированность, дешевое дессидентство (какое-то время и я поддавался такой оценке), а можно как высокую степень народного самосознания и его выражение, но литературно-критическая аналитика в подобных случаях дело не слишком благодарное. Лучше попытаться уяснить, как человек в одних носках под Нарофоминском оказался. Зачем? Вникнуть, так сказать. Мой коктебельский друг художник Стас, человек верующий, читающий в церкви, считает Ерофеева истинно православным писателем, опираясь при этом на хорошее знание Венечкой священного писания. Знаю и тех, кто считает «Москву – Петушки» выражением дурновкусицы. Но с ними у меня давно уже разговор не клеится, а вот Стасика любил и люблю. Я не отношу мнение Стаса к курьёзу, но, думаю, оно касается Православия не в обычном конфессиональном смысле, и уж, конечно, не в богословском. Хотя, не важно, в каком смысле оно касается. Здесь работает чувство идентичности: Венечка и православный Стас идентичны в существенном. Возможно, в самом существенном. Речь идёт о гражданине Страны , т.е. о страннике. Все российские писатели как-то отмечены этим, но можно выделить тех, кто по преимуществу, т.е. с клеймом на лбу. Назову только самых бесспорных – в 19-м веке это Достоевский, Гоголь и Лесков, в 20-м – Андрей Платонов и Венечка Ерофеев. Очень по-разному и разномасштабно, но все они конгениальны Стране , и это главное. Кстати, о гражданстве и гражданских чувствах.
Единственный способ взаимодействия Страны и её народонаселения с Проектом – претерпевать и переваривать, и кое-как подчиняться мобилизациям, так что, не надо нам про «революции, совершённые великим народом». А куда деваться? Это французы на понижение доходов революцией отвечают; русскому же, в отличие от француза-постмодерниста, бегущего по нужде в виноградники, в никуда, бежать некуда. Он уже там . Потому и не рыпается. Заложит с утра в своём посёлке и ждёт до обеда. Его то на стройку, то к топору зовут, а ему неохота, т.е. он пойдёт и возьмёт, но надо заставить, погнать и тогда он делает из рук вон плохо. Это сказ про Емелю. Другое дело, если его поманить волюшкой, поллитрой, на озорство подбить – умные люди так и поступают – тут откуда что возьмётся. Но добежит с топором до границы Страны , ну, ещё два шага сделает, ещё три раза тюкнет – и назад, странный кураж кончается, как и сам русский вне Страны . Есть отдельные экземпляры, у которых не кончается, они уносят осколок в сердце – этим вообще всё нипочём, Конюхов, например. Наверняка возит с собой в платочке горсть праха родного, кругом шторм, водяные горы по тридцать метров и яхта на боку. И иконка в красном углу каюты… Но без этого мы даже постоять за себя не в состоянии, хоть ногами дави. Можно, например, русское население в Грозном резать как баранов, целыми тысячами, и ладно. Никто даже в ответ нож не вытащит, и пока Президенту лично кукиш не показали, в кураж не вогнали, войска занимались исключительно продажей своего имущества. А правозащита – до сих пор – только обиженными чеченцами. Никогда не забуду рассказ одного уцелевшего, он даже беженцем у нас не считается, так и сказал: раньше тоже думал… но ерунда это всё, мол, если нас прижать, то мы… сам видел – ничего.
Ничего не происходит у нас без куражу. В кураже русский слышит зов – на дурь, на буйство, на подвиг. …А ну как совсем закончится это наше подспорье? Что другие такие же придут – не факт, а без странников нет и Страны , гешефт один. Или Великий Китай. Я вот что скажу. Что человеку время вышло , это мы перекурим; всякое за нашу историю было, делов натворили, душу отвели. Но в целом… – не очень. А вот если Страна закроется!.. Ребята, надо держаться.
С позорными глупостями, например, пора расставаться. Уцелевший из Грозного о чём рассказал? О самомнении и трагических обстоятельствах его сокрушения. Очень свойственно нашему брату поерепениться и в безудержное хвастовство впасть: мол, мы, да мы, да бабы у нас!.. Ищем и находим у себя разные превосходные степени. Чепуха всё это; это самое «наше всё» есть не только у нас, на нашего Пушкина в каждом языке свой Байрон, на Кулибина – целый штат на окладе, приличном, между прочим, не то что здесь. Бабы – оно конешна… «вселенскость» ещё, «всечеловечность» – это да, но эти достоинства и означают, что исключительно своего-то нету ни на грош – чем хвастать-то и выпендривать? «Хочешь услышать глупость? спроси иностранца о России» – какие там иностранцы – мы сами о себе ничего не знаем . Ибо настоящее «наше всё» неназываемо, в качестве предмета отсутствует, ничего, кроме блох не начешем, хватит бы уже. Не патриотично? Хорошо, поговорим и об этом.
Осёдлый, беспроблемный француз может и обязан быть патриотом и, когда опять что-нибудь там прокиснет, или у бошей за Эльзасом хриплых интонаций прибавится, – должен он высунуться в окно, размахивая национальным флагом, и тем угрозу отводить; не только французы – американцами нам в нос тычут и тычут. А мы никак. Потому что невозможно. – То есть как это? Патриотами нам быть невозможно?.. – Да, невозможно. …Тут опять не только питерские и московские, но и соседи по лестнице за табурет и другую посуду возьмутся, чтобы отделать подлеца, автора то есть. Валяйте, ребята. За мужика всё, что можно оторвать, уже оторвали, вот вам серого вещества по стенкам мазать, вот бьющееся в судорогах сердце, только разрывание это диониссийское ничего изменить не может: не патриоты мы . Да я и сам не рад такому обстоятельству; не только Александр Проханов, редактор газеты «Завтра» страдает и немцев на помощь зовёт, приходилось и мне сочинять гневные статьи, бегать по улицам и чувства соответствующие испытывать, вполне искренние, и уж поверьте – вполне незабвенные – особенно когда вжимался в асфальт под зелёными трассами у останкинского подъезда в октябре 93-го и ждал не пришедшей подмоги – лежал и испытывал…
Свои не поймут и изувечат – прицел чуть выше – и совсем без мозгов оставят, зато евреи поддержат: не может быть странник патриотом. Конечно, раздуть что-то такое и на какое-то время можно, если с выдумкой подойти и настойчиво, избу, скажем, поджечь, послать матку за яйками, бабе подол задрать; в городах, в столицах, научились даже веку к двадцатому ходить с хоругвями и портретами, долдоня по всем каналам, догоняя американцев и немцев и взаимно ревнуя, кто в этом деле преуспел больше – либералы или почвенники. И слева, и справа наперебой: патриоты – это мы! Популярно у электората , полезно для гешефта, но это чужой, неорганичный для Страны способ решения проблем, и поэтому тоже из рода ненужных глупостей.
Всё понимаю, можно законно погордиться и погоревать за выигранные и проигранные сражения, выпить за ВВС и ВВП и за это же морду набить недопившему – ну!.. но если политика, то это химера, ребята, очередная проектная химера, покрашенная в казённый красно-сине-белый. Как у французов. Только от дела отвлекает. Из этого набора лишь один цвет правильный, да и тот краден. Правильные вещи, как известно, имеют цвета чёрный, красный и золотой. За Русь Святую под этим и шли, только не патриотизм это, ребята, – другое . То, что не обязательно знать и даже чувствовать, если перебрал до потери: очухаешься, и всё будет как надо. И мы это не пропьём, как бы ни старались, ибо тут что-то природное, неотделимое. Крепко я в это верю. Здесь Богородица дружит с юродивыми, а замерзающего в степи ямщика – «Христос за пазушкой» греет… Русская святость от Страны неотделима, хотя и не суть то же, подходит тут «неслиянно и нераздельно», но… не считаю возможным от имени и по поводу этой инстанции здесь распинаться.
И захотелось мне что-то после слёзной этой речи слегка градус понизить и Виссариона Белинского, демократа нашего пламенного процитировать, вот уж не думал, что случится такое, но ухвачено в его неожиданном для меня высказывании самое то : Русская личность пока эмбрион, но сколько широты и силы в натуре этого эмбриона, как душна и страшна ей всякая ограниченность и узость! Она боится их, не терпит их больше всего - и хорошо, по моему мнению, делает, довольствуясь пока ничем, вместо того, чтобы закабалиться в какую-нибудь дрянную определённость . – Ну как? Здесь даже в «эмбрионе» попадание, но это не временная, а вечная эмбриональность – «стволовые клетки», биологическое ничто, становящееся всем. …Это «Лес» Стругацких… Страна ...
…Нет, не получилось у нас про французский постмодернизм, не туда пошло, хлебком поперхнулось. Говорили же, нельзя понижать, пиво на водку… Да и кому он нужен, на, этот постмодернизм французский? Тыщу лет не видеть… Так, на. Где тут оставалось ещё?.. Неужто кончилось? С колокольни я и своего двенадцатого на этот французский… тоже мне, «норсульфазол». – Во! Слава те… есть ещё… Ну, будем: ххы-ы!..
Вообще-то, мы здесь отстаиваем позицию, что русская нормальность – это как раз отсутствие чётких норм, но не будем играть в этот оксюморон, положим считать нормальным того, кто их придерживается.